Впрочем, все сказанное является только схемой: на деле и крупные регулярные войсковые соединения учиняли страшные погромы и опустошения, но преимущественно в городах и больших населенных пунктах, через которые они проходили. Рассеяться же по бесчисленным деревням, где жила основная масса населения Германии, регулярная армия действительно не могла, и эта функция целиком ложилась на децентрализованные шайки.
Чтобы представить себе все это нагляднее, обратимся снова к «Симплициссимусу». Мы находим там главу, посвященную описанию того, как злополучный герой попал в число «братьев-меродеров»[95]. Это название он производит от имени некоего Мерода, полк которого был настолько истощен, что в конце концов все солдаты оказались в числе отставших; впоследствии, говорит он, всех отбившихся от своей части стали звать братьями-меродерами. Достаточно было малейшего предлога — нездоровья, потери лошади, чтобы перейти в эту своеобразную сферу, окружавшую собственно армию. «Они рыщут повсюду, тащат все, что подвернется впереди, вокруг и позади войска; а чем не могут попользоваться, то портят. Так что солдаты, следующие с полком… частенько не найдут и глотка воды»[96]. Но при этом «братья-меродеры» отнюдь не теряли некоторых черт военной организации: они действовали обычно отрядами, подчас не маленькими; они не распылялись полностью, а все же двигались обычно около крупных военных частей. Иными словами, «братья-меродеры» были совсем не тем, чем являются обычные мародеры в других войнах. Это была качественно особая часть армии, та сторона, которой всякая армия в эпоху Тридцатилетней войны была обращена к своей второй задаче — войне с непокорными крестьянами. Так сама жизнь подсказала решение проблемы, кажущейся Гюнтеру неразрешимой. В ироническом наименовании мародеров «братьями» и «орденом» заключен намек на то, что эти воины уже не имели противников среди людей войны: к какому бы из двух воюющих лагерей они ни принадлежали, имперскому или антиимперскому, встретившись, они уже, пожалуй, не враги друг другу, а «братья» по оружию против общего врага — мужика.
В целом ряде мест «Симплициссимуса» мы находим разительные свидетельства того, что Тридцатилетняя война в своих глубоких недрах была действительно не чем иным, как войной мужиков и солдат. Огромная потенциальная сила, накопившаяся в крестьянстве, разрядилась в этой необозримой децентрализованной битве, в которой, однако, наступающей стороной было уже не оно, а солдаты. Но крестьяне вовсе не оставались пассивной, страдающей стороной. При чтении «Симплициссимуса» вырисовывается картина именно двусторонней войны, в которой только в конечном счете перевес оказывается на стороне лучше вооруженных и обученных солдат.
Например: «... направился я к нему (знакомому священнику. — Б. П.) в деревню, и когда я пришел туда, то увидел, что она охвачена пламенем… крестьян же частью порубили, многих прогнали, а некоторых забрали в плен… Всадники… уезжали и уводили священника на веревке… Прочим из оставшихся пленных крестьян было нимало не лучше. Когда же казалось, что всадники в своей тиранической свирепости вовсе лишились рассудка, поднялась из лесу такая туча ополчившихся крестьян, как если бы кто разорил осиное гнездо. Тут зачали они столь гнусно вопить, столь люто разить и палить, что все власы мои ощетинились…
Оттого-то всадники и дали тягу… побросав все мешки и узлы, и пустили таким образом по ветру свою добычу, чтоб самим не стать добычею мужиков; однако часть их попала к ним в лапы, и с ними обошлись весьма худо». На другой день 40–50 солдат заставляют Симплиция вывести их из лесу: «Когда вышли мы на опушку, то завидели с десяток крестьян, часть коих была вооружена пищалями, а остальные трудились, что-то закапывая. Мушкетеры напустились на, них… Те же ответствовали им из пищалей. И когда приметили, что солдаты берут верх, то разбежались кто куда… В яме оказался живой солдат. Как только он немного отудобел… то поведал, что во вчерашний день, когда несколько солдат из его полка добывали фураж, мужики захватили в полон шестерых из них и не далее, как час тому назад, поставив их в затылок, пятерых застрелили, а так как он стоял шестым и последним, то пуля его не достигла, ибо раньше прошла пять туловищ, а посему они отрезали ему уши и нос… запихали… в бочку и так похоронили заживо…»[97]. Этот эпизод, ярко передающий взаимную жестокость и ожесточение борьбы, лишь один из бесчисленного, по-видимому, множества подобных актов запоздалого и отчаянного сопротивления крестьян.