Мы видим, что главным очагом контрреформации оказались габсбургские земли. Но, как было сказано выше, уничтожение неустойчивого равновесия между протестантизмом и католицизмом внутри габсбургской монархии означало для всей Германии крушение сравнительно прочного равновесия между княжескими партиями, которое установилось еще после Аугсбургского религиозного мира 1555 г. И в самом деле, в Северной Германии, по преимуществу протестантской, ломка с таким искусством возведенной с тех пор системы началась одновременно с контрреформацией в Чехии и Австрии. Например, известный нам Христиан Брауншвейгский, владевший бывшим католическим епископством Хальберштадт в качестве протестантского «администратора», был низложен и заменен католическим епископом — сыном императора Леопольдом Вильгельмом. Это княжество тем самым было перенесено с протестантской чаши весов на католическую. То же самое должно было произойти и со всеми другими духовными владениями, присвоенными князьями-протестантами. А ликвидация секуляризации логически означала ликвидацию всей немецкой княжеской реформации. Северогерманские князья-протестанты спохватились и всполошились, да было уже поздно. Ведь в апреле 1621 г. Протестантская уния фактически самораспустилась, и только после этого контрреформация подняла голову. В 1622–1623 гг., когда она шла полным ходом, протестанты в Германии уже ничего не могли ей противопоставить.
Если, как мы заметили, триумфальное шествие контрреформации было все же задержано в период 1624–1627 гг. (и в этом смысле темп развертывания габсбургско-католической агрессии снова, вторично, оказался сорванным), то причиной тому были отнюдь не князья-протестанты. Они только беспомощно метались. С одной стороны, причиной этого перерыва в ходе контрреформации явилось последнее отчаянное, хотя и безнадежное, сопротивление народных масс, в особенности чешского и австрийского крестьянства. С другой стороны, католическая реакция, как набатный колокол, первыми своими ударами пробудила Европу. Парижский и лондонский дворы попробовали наконец вмешаться в ход событий, развертывавшихся в Империи, ибо они больше не могли обманывать себя по поводу международного смысла этих событий.
В самом деле, никому из современников не пришло бы и в голову толковать торжество католицизма в Германии в 1622–1623 гг. как «усиление императора», как начало объединения Германии под властью императора. Такой смысл придали этим событиям только тенденциозные немецкие историки. Реальная политическая власть воплощалась в деньгах. Фердинанд II по-прежнему не имел никаких прав получать с Германии государственные доходы. Не имел он и войска, которое в материальном и политическом отношении зависело бы исключительно от него: такое войско только с 1625 г. изобретет для него Валленштейн. Если Фердинанд II насилует имперскую конституцию и незаконно передает княжества и даже курфюршества из рук протестантов в руки католиков, он олицетворяет не государственное насилие, а то насилие, возведенное в принцип иезуитами, которое не нуждается ни в каком основании, кроме пользы, извлекаемой из него матерью-церковью. Иначе говоря, в глазах всего мира торжество католицизма в Германии означало вовсе не ее консолидацию и усиление как государства, а всего лишь устранение препятствий к слиянию Империи и Испании в едином политическом русле. Победа контрреформации в Германии значила только одно: шаг к восстановлению Империи Карла V.
Вот почему в 1623 г. национально-абсолютистские государства — Франция и Англия — должны были или пробудиться, или погибнуть. Пробудиться им было нелегко. За предшествовавшие годы развилась известная политическая инерция. Руководящее положение и при парижском, и при лондонском дворах за это время заняли определенного рода люди и определенные социальные группы, они влекли государственный корабль и той и другой страны соответственно своему духу, хотя теперь это и означало уже движение, противоречившее какому бы то ни было здравому смыслу. В конце концов история разметала их и там и тут, но очень по-разному: во Франции — руками Ришелье, возродившего абсолютистский порядок, в Англии — буржуазной революцией, уничтожившей этот порядок. Однако это произошло позже, а в 1623 г. имело место только первое пробуждение: закрытые, даже зажмуренные глаза обоих правительств должны были открыться, дремлющее общественное сознание было вспугнуто смертельной опасностью.
Надо отметить еще одно обстоятельство, облегчившее это пробуждение. Чешское восстание 1618–1620 гг., венгерское восстание 1619–1620 гг., подъем в 1619 г. демократического движения в Голландии, развязанного оранжистской партией для победы над Олденбарневелтом и арминианами, — все это оживило тогда в правительственных сферах Англии и Франции страх перед революцией. А страх этот способствовал национальному усыплению, т. е. миролюбию в отношении Габсбургов и католицизма — оплота феодальной реакции. Но теперь обстановка изменилась. Чешское восстание было уже подавлено и принадлежало прошлому. Венгерское восстание вовсе не оказалось грозным, осталось под руководством дворянства, а влияние Бетлена Габора в Венгрии вскоре было уравновешено влиянием католической партии Пазмани и Эстерхази. Наконец, в Голландии Мориц Оранский в начале 20-х годов сильной рукой остановил то кальвинистско-демократическое движение, которое только что помогло ему овладеть, властью. Европейские политики с облегчением вздохнули, убедившись, что игра штатгальтера с неостывшим революционным нидерландским вулканом кончена, что Мориц, одолев Олденбарневелта, поспешил вернуться к той же политике обуздания радикальных элементов, которую он проводил совместно с Олденбарневелтом начиная с 80-х годов XVI в. Иначе говоря, угрожающие призраки перед взорами национально-абсолютистских правительств Франции и Англии если не исчезли, то потускнели. Поворот внешней политики стал возможным.