Имперский сейм в Регенсбурге, где протестанты надеялись добиться возобновления религиозного мира, окончился для них неудачей, и к их прежним жалобам прибавилась ещё жалоба на недавнее насилие над Донаувертом. С невероятной быстротой был заключён столь долгожданный союз. В 1608 году в Ангаузене, во Франконии, курфюрст Фридрих IV Пфальцский, пфальцграф Нейбургский, два маркграфа Бранденбургские, маркграф Баденский и герцог Иоганн-Фридрих Вюртембергский — стало быть, лютеране и кальвинисты — заключили между собой за себя и за своих наследников тесный союз, названный евангелической унией. По этому договору вошедшие в унию государи поддерживают друг друга словом и делом в вопросах религии и политических прав против всякого обидчика, и все обязуются стоять за одного. Каждый член унии, вовлечённый в войну, получает от остальных вспомогательные отряды. Войскам его в случае надобности открывается доступ в земли, города и замки всех других союзников, а то, что будет завоёвано одним, делится между всеми членами унии соразмерно степени их участия. Управление всем союзом передаётся в мирное время Пфальцу, но с ограниченной властью. Были сделаны взносы на необходимые издержки и создан фонд. Религиозные различия между лютеранами и кальвинистами не должны оказывать никакого влиянии на союз. Договор остаётся в силе в течение десяти лет. Каждый член унии обязуется вербовать новых членов. Курфюршество Бранденбургское примкнуло к унии; курфюршество Саксонское не одобрило союза. Гессен не мог принять свободного решения; герцоги Брауншвейгский и Люнебургский также не знали, на что решиться. Но три имперские города — Страсбург, Нюрнберг и Ульм — были важным приобретением для союза, так как их деньги были очень нужны ему и их пример мог найти подражание во многих других имперских городах.
Выступая порознь, союзные государства действовали нерешительно и внушали мало уважения; но, объединившись, они заговорили более смелым языком. Через князя Ангальтского Христиана они представили императору свои совместные жалобы и требования, среди которых первое место занимали: восстановление самостоятельности Донауверта, отмена императорской придворной юрисдикции, преобразование его правления и ограничение функций его советников. Для этих представлений они выбрали удачный момент, когда император едва справлялся со смутой в его собственных землях: Австрия и Венгрия только что перешли к Матвею, и чешскую корону Рудольф сохранил только благодаря дарованию грамоты величества; наконец, юлихское наследство грозило в будущем новой войной. Нет ничего странного, что этот медлительный государь менее чем когда-либо спешил теперь со своими решениями, и союз взялся за оружие, прежде чем император успел что-либо надумать.
Католики подозрительно следили за унией. С таким же недоверием наблюдала уния за католиками и за императором, а император — за теми и другими. С обеих сторон страх и взаимное озлобление достигли предела. И как раз в этот критический момент смерть Иоганна-Вильгельма, герцога Юлихского, вызвала чрезвычайно серьёзный спор о юлих-клевском наследстве.
На наследство, нераздельность которого была основана на торжественных договорах, заявили притязания восемь соискателей. Император был не прочь овладеть этим наследством как выморочным имперским леном и мог считаться девятым претендентом. Четверо из соискателей — курфюрст Бранденбургский, пфальцграф Нейбургский, пфальцграф Цвейбрюкенский и австрийский принц маркграф Бургауский — предъявили требования от имени четырёх принцесс, своих жён, сестёр покойного герцога. Двое других — курфюрст Саксонский из альбертинской линии и герцог Саксонский из линии эрнестинской — ссылались на давние права, предоставленные им на это наследство императором Фридрихом III и утверждённые за обоими саксонскими домами Максимилианом I. Притязания некоторых иностранных принцев были оставлены без внимания. Ближайшие и приблизительно равные права имели владетели Бранденбурга и Нейбурга. Тотчас после открытия наследства оба двора заявили о них; начал Бранденбург, за ним последовал Нейбург. Спор начался пером и окончился бы, вероятно, мечом, но вследствие вмешательства императора, который предпочитал решить эту тяжбу с высоты своего трона, а пока взять под секвестр спорные земли, и обе враждующие стороны быстро примирились, чтобы отвратить общую для обеих опасность. Сошлись на том, что герцогством будут править совместно. Напрасно император требовал от юлих-клевских земских чинов, чтоб они не присягали своим новым властителям; напрасно послал он в спорные владения своего родственника, эрцгерцога Леопольда, епископа Пассауского и Страсбургского, чтобы тот личным присутствием воодушевлял императорскую партию. Вся страна, за исключением Юлиха, подчинилась протестантским государям, и императорская партия была осаждена в этой столице.
Борьба за Юлих имела важное значение для всей Германской империи и даже привлекла внимание многих европейских дворов. Вопрос был не в том, кому достанется и кому не достанется Юлихское герцогство, но в том, какая из обеих партий Германии — католическая или протестантская — усилится столь значительным приобретением, для какой из обеих религий будет выиграна или потеряна эта область. Вопрос был в том, удастся ли Австрии снова удовлетворить свои непомерные притязания, временно насытив свою жадность новым грабежом, или же свобода Германии и равновесие её сил устоят против посягательств Австрии. Таким образом, спор о юлихском наследстве затрагивал интересы всех держав, покровительствовавших свободе и враждебно относившихся к Австрии. В спор были вовлечены евангелическая уния, Голландия, Англия и в особенности — Генрих IV Французский.
Этот монарх, потративший лучшую половину своей жизни на борьбу с Австрийским домом и Испанией, монарх, с непреоборимой, геройской силой преодолевавший все препятствия, воздвигнутые Австрийским домом между ним и французским престолом, отнюдь не оставался бездеятельным созерцателем смут, происходивших в Германии. Именно эта борьба чинов с императором даровала и обеспечила мир его Франции. Протестанты и турки представляли две благодетельные силы, которые ограничивали австрийское могущество на Востоке и Западе, но Австрия вновь встала бы во всей своей грозной мощи, если бы только ей позволили сбросить с себя эти оковы. На протяжении половины своей жизни Генрих IV непрестанно наблюдал зрелище австрийского властолюбия и австрийских захватов. Ни неудачи, ни даже скудоумие, обычно умеряющее все страсти, не могли погасить эти стремления в груди, где текла капля крови Фердинанда Арагонского. Уже сто лет тому назад австрийское стяжательство лишило Европу блаженного мира и произвело насильственный переворот среди самых значительных её государств. Оно оставило поля без пахарей, мастерские — без художников, чтобы заполонить целые страны огромными, никогда ещё не виданными массами войск, а мирные торговые пути моря — военными флотами. Оно заставило европейских монархов обременить своих трудолюбивых подданных неслыханными налогами и истощать в вынужденной обороне лучшие силы своих государств без всякой пользы для благосостояния их обитателей. Европа не знала мира, её государства не знали процветания, ничто не могло быть порукой благоденствия народов, пока этой опасной династии предоставлена была возможность нарушать по своему произволу покой этой части света.
Таковы были размышления, омрачавшие душу Генриха на закате его славной жизни. Сколь великих трудов ему стоило умиротворить мрачный хаос, в который ввергла Францию многолетняя междоусобная война, вызванная и питаемая этой Австрией! Всякий выдающийся человек хочет иметь уверенность, что работал для вечности, а кто мог поручиться этому государю за длительность благосостояния, созданного им во Франции, пока Австрия и Испания оставались той силой, которая, хотя теперь разбитая и истощённая, при первом благоприятном для неё случае могла снова стать единым целым и воскреснуть во всей своей грозной мощи! Если он хотел оставить своему преемнику достаточно прочный престол и своему народу — длительный мир, он должен был навеки обезоружить эту опасную силу. Отсюда и проистекала непримиримая ненависть Генриха IV к Австрийскому дому — неутолимая, пламенная и справедливая, как вражда Ганнибала к народу Ромула, но продиктованная более благородными мотивами.