Опасность заключалась в ее слишком активной политической и религиозной жизни, в противоречивых стремлениях религий и классов. Одни выступали за национальную независимость, другие – за религиозную свободу, третьи – за то, чтобы сейм фактически взял под контроль центральное правительство. Все три стремления можно было объединить, но бюргеры подозревали, что дворяне, естественные вожди страны в случае войны, могут использовать вооруженное восстание ради своей личной выгоды; вольные крестьяне, которые едва могли обеспечить себе пропитание, не хотели рисковать нынешней безопасностью ради будущих улучшений, боясь как жадных горожан, так и тиранов-землевладельцев. Лютеране, утраквисты (чашники), кальвинисты, католики – все опасались религиозной нетерпимости друг друга. Фактически национальной независимости можно было добиться только путем свержения той самой династии, которая, несмотря на всю свою постылость, все-таки обеспечивала некоторое равновесие между сторонами.
Однако этот шаткий нейтралитет быстро приближался к концу, поскольку Матвей был бездетным, и его преемником и в империи, и в Чехии, скорее всего, должен был стать эрцгерцог Фердинанд Штирийский, чьи непопулярные политические и религиозные взгляды были уже хорошо известны. Никто не сомневался в том, что он так же основательно разберется с протестантами и народным правительством в Чехии, как сделал это у себя в Штирии.
Оставалось неясным, смогут ли чехи сплотиться воедино, как во время кризиса 1609 года. Три главных принципа – национальная независимость, веротерпимость и демократия – отталкивали их от Фердинанда, австрийца, католика и деспота, но при этом тянули их в три разных стороны. Если их знаменем станет религиозная свобода, они должны объединиться с германскими протестантами, которые уже готовились вместе выступить против Фердинанда; если же они защищали народное правительство, то дворянам и бюргерам надо было сообща добиваться конституционной реформы от будущего короля; если их лозунгом была национальная независимость, то чехам следовало поднять открытое восстание и все принести в жертву ради первоочередных потребностей войны. У каждой из трех точек зрения было примерно равное число приверженцев во всей стране, но ни одна из них не оформилась в достаточной мере четко, чтобы объединить сторонников в партию. Границы между ними размывались из-за частных интересов и междоусобиц, а позади мертвым грузом тащилась консервативная покорность.
Подходящий человек, возможно, сумел бы сплотить народ под общим лозунгом, но если эрцгерцог Фердинанд, со своей стороны, был готов бороться с чешскими свободами по всем трем направлениям, то в стране не было никого, кто мог бы объединить эти элементы с таким же политическим мастерством, которым по стечению обстоятельств обладал Фердинанд в силу национальности, происхождения и убеждений. По старшинству и положению вождем протестантской знати был дворянин из древнего рода Андреас Шлик. Лютеранин граф Шлик был благородным и миролюбивым господином, который с пользой проводил жизнь, отстаивая привилегии соотечественников конституционными средствами. Умный, смелый, добросовестный, Шлик не был прирожденным лидером; у него был слишком философский склад ума, чрезмерное чувство юмора и, пожалуй, слишком много имущества, чтобы его потерять. Будучи издавна добропорядочным гражданином, он смотрел в будущее с позиции безопасности своих сыновей.
Эта слабость Шлика отдала инициативу в руки менее значительного и менее умного человека. Граф Генрих Матиас Турн[18] относился к тому типу людей, которые во время смут часто оказываются лидерами. Немецкоязычный дворянин (по матери чех), владевший землями за пределами Чехии, а также небольшим поместьем в стране, которое давало ему право заседать в сословном собрании, он не говорил по-чешски, а образование получил в Италии; сначала он был католиком, затем перешел в лютеранство, а теперь склонялся к кальвинизму. Профессиональный военный, он был скор на принятие решений, действовал непреклонно и неразборчиво в средствах и даже с лихвой был наделен тем самым качеством, которого не хватало Шлику, – уверенностью в себе. Он воображал себя сразу дипломатом, политическим вождем и полководцем. К несчастью, он обладал лишь немногими из тех качеств, которыми гордился: его дипломатия сводилась к интригам, политическая дальновидность – к ошибочным догадкам, а воинское искусство – к пустому бахвальству. Он был храбр и, по его собственным стандартам, благороден, но не отличался ни тактом, ни терпением, ни благоразумием, ни проницательностью; более того, он был жаден, властолюбив и хвастлив, так что, несмотря на множество сторонников, у него было мало друзей.