– Уехать, – вздохнул Владлен, давая понять, что это слишком простое решение для его необычного случая. – Ну да, ну да. Это точно. Сейчас у нас эпоха дауншифтинга, – криво усмехнулся он. – Хотя какой, на фиг, дауншифтинг. Всё слова-то какие – грёбаные. Бросить все на хер, забить на всё и свалить – так это по-русски называется. Можно еще короче. Здесь, как дети малые, наигрались, набесились, всё порушили, поломали всё, теперь бегут – кто на Гоа, кто на Ибицу, кто в Камбоджу. Кто в Непал – смысла искать… Ну, а мне что? Что мне надо? Я был везде. Может, конечно, не видел чего важного, но так на то воля не моя. А на что оно всё? Ну, в "Марио" пообедать. Ну, в Милан слетать на выходные… Не знаю, что ещё… Душу из страны вынули, вот и не живётся здесь. Нет, – воспрял он, – я хочу, чтобы ты правильно меня понял. Радости нет. Время мое прошло. Вот говорят, помоги людям, у тебя такие возможности. – Владлен выразительно посмотрел на Вячеслава. – Не хочу. Не хочу помогать больным детям. Болеют? Не рожайте. Не хочу доктору Лизе тряпки возить. Замерзнут? Пускай. Спивается народ? Туда и дорога. Денег возьмите и сами сделайте. А я не могу, не хочу. Не хочу. Да я даю, даю, – махнул он рукой. – Ты меня знаешь.
Владлен подозвал официанта и передал ему кредитную карточку.
– Понимаешь, а мне инспекторы эти: три миллиона, шесть миллионов. Умора, Славка… Хочешь на Луну? Нет. Хочешь в турпоход? Нет. Хочешь миллион? Нет. Нет, – ещё раз произнёс он, повысив голос.
Эти слова слышал официант, но именно в те секунды, когда они звучали, выражение его лица приняло неожиданно непроницаемое выражение, что человек, решившийся отгадать, хотел бы официант Роберт, как сообщала о нём нагрудная табличка, перевоплотиться во Владлена, или предпочел бы оставаться в своем нынешнем скромном качестве, оказался бы в затруднении.
Из автомобильного окна Вячеслав меланхолично разглядывал ночной город, отходящий от анестезии выхлопных газов, на парочки молодых людей, несущих свои возбуждённые жизни по серым тротуарам, сквозь ворохи чужих снов, читал названия заведений и учреждений, и в освещенных витринах какие-то люди вели неспешные беседы, и ему казалось, что он знает, о чём они говорят до единого слова; нажав кнопку стеклоподъёмника, он вдохнул майского воздуха, словно хлебнул тёплого выдохшегося пива.
Когда машина плавно проехала поворот на Тверскую, Вячеслав сообразил, что Владлен везёт его на Мосфильмовскую. И в ту же секунду понял это сам Владлен, потому что притормозил, видимо с досады за свою невольную бестактность, и стал высматривать нужный поворот.
Человека с фотоаппаратом, с которым Гольянов столкнулся при выходе из банкетного зала, звали Михаил Рябинин и он действительно был фотографом и далеко не свадебным. Хотя в семье Михаил считался за второй сорт, имя его было довольно известно в узких кругах столичных фотографов. Его профессиональная судьба определилась в том юном возрасте, когда ещё до конца непонятно, увлечение ли то, или призвание. Первые снимки он делал ещё дедовским «ФЭД»-ом, потом «Сменой», и два года подряд становился призёром фотографических конкурсов, а когда на шестнадцатилетие отец подарил ему «Зенит», всё его существование словно бы сосредоточилось в кадре. Начавшаяся в стране перестройка и связанные с ней процессы тут же востребовали его способности. Именно ему принадлежал тот знаменитый, облетевший все информационные агентства мира, снимок, из разрушенного землетрясением Спитака, где на фоне аккуратно разрезанного пятиэтажного дома старуха-армянка, пробираясь среди обломков, в числе прочего скарба бережно несла репродукцию картины Брюллова «Последний день Помпеи» в роскошной раме.
Универсальность, так сказать, жанровая, дополнялась широтой гражданского кругозора. Будучи прежде всего художником, тем не менее он не гнушался и репортажного ремесла: не раз непоседливый нрав возносил его на дымящиеся распрей Балканы, однажды привёл в Чечню, где он едва не сгорел в подбитом вертолете.
К своим сорока в своих личных делах он не был связан ничем и никем, избавлен от каких бы то ни было обязательств, да никто и не требовал их от него. Был он ловок, обладал хорошей реакцией охотника, что и подразумевала его профессия, и, не смотря на беспокойную жизнь, выглядел несколько моложе своих лет.
В середине девяностых, когда цены на московскую недвижимость ещё позволяли людям его достатка относиться к ней всерьёз, он купил небольшую, около пятидесяти квадратных метров, квартиру-студию в переулке у станции метро "Чистые пруды". Квартирка о трёх окнах под самой крышей семиэтажного дореволюционного дома и впрямь была мила. Из одного был виден тяжело вползающий к Рождественскому Сретенский бульвар, другое выходило в серый, но сухой колодец двора, напоминавший то ли испанские патио, то ли декорацию к сериалу "Ментовские войны". С годами очарование "чистопрудством" стало проходить; шум бульваров уже не поддерживал то ощущение причастности к большой, неутихающей, никогда не кончающейся жизни, которое, возможно, людям, в которых присутствует творческая жилка, служит не столько источником вдохновения, сколько завуалированным залогом от смерти.