В страшные революционные годы никто из членов этой семьи чудесным образом не был замучен, никто не эмигрировал, никто не пострадал во время репрессий, никто не погиб в войне. Составив благополучие ещё в дореволюционные времена, поколения и разветвления семьи сохранили его в горнилах минувшего века и донесли до последних времён не только нетронутым, но даже приумноженным. Без подхалимства и даже без вопиющих подлостей её представители на удивление и зависть многим удивительно дружелюбно уживались с любой формой власти, творившей суд и расправу в России в соответствии с источниками своих полномочий.
Наталья училась на филологическом факультете Московского университета, – этой модернистской заменой благородных пансионов былых времён, – потом окончила Британскую высшую школу дизайна. От деда она унаследовала прекрасную квартиру на Мосфильмовской улице. Здесь родилась маленькая Наташа. К тому времени Вячеслав уже обзавёлся своим делом, и когда дочке исполнилось два года, доход позволил передать попечение о ребёнке «мамкам да нянькам». Наталья же обратилась к более возвышенным трудам, и несколько московских ресторанов и подмосковных резиденций были обязаны ей своими интерьерами.
Дед её был крупным организатором советского кинопроизводства, водил дружбу со многими знаменитостями начиная с Пырьева и заканчивая Роммом, войну он провёл, как тогда говорили, на "ташкентском фронте". Его дочь – мать Наташи – стала известным искусствоведом и посвятила жизнь изучению стиля ар-деко.
Разговаривать с тёщей Вячеславу было интересно, но чаще всего тяжело. Она была артистически капризна и склонна к самодурству. У неё имелось немало претензий к прошлой власти, хотя она получала от неё много такого, что её западные коллеги, знакомством с которыми она поигрывала небрежно, как благочестивый азиат чётками, были вынуждены добиваться упорным трудом. Речь её напоминала звон монеты благородного металла, как если бы некий боярин перебирал рукою в своих сундуках, с насаждением прислушиваясь к её полновесному шелесту. Таким-то образом Инна Борисовна давала понять, что всё, кроме её служения святому искусству, суета и тлен, и что она вместе с ещё несколькими избранными и составляют смысл существования человеческих сообществ, – а все остальное – то ли досадное недоразумение, то ли непростительный недосмотр высших сил. К месту и не к месту она цитировала Лермонтова: «Творец из лучшего эфира соткал святые души их, они не созданы для мира, и мир был создан не для них". Надо полагать, после таких заявлений небеса охватывала скорбная сумятица, и Творец порывался исправить допущенные несовершенства, но в досаде отступал, сознавая, что не властен уже над своим творением, и, чтобы хоть как-то ублаготворить требовательную дщерь свою, тароватой дланью отмерял ей земные утешения.
Весь нехитрый псевдо-аристократический набор убийственных клейм всегда был у неё в рукаве, как у шулера краплёные карты, и она извлекала, смотря по ситуации, то "кухаркиных детей", то "образованцев", то даже каких-то "засранцев", полагая, что самим своим существованием имеет право на вульгарную дерзость.
Супруг её Иосиф Владимирович работал в крупном строительном тресте, и по роду своих занятий не мог даже думать поставить себя на одну доску с собственной женой. Её высокомерие он принимал с обожанием, отличался крайним немногословием, и вообще, было похоже, что он полагал себя на вершине счастья, ибо был уверен, что судьба поместила его – неизвестно за какие заслуги – в самую сердцевину бытия.
Никогда открыто она не возражала против выбора дочери, но не упускала случая напомнить зятю, что Наташа с полным правом могла рассчитывать на более достойную партию. Впрочем, делалось это так, что придраться было не к чему. На недолгое время ей и впрямь удалось заставить Вячеслава испытывать некую смутную вину за своё скромное происхождение, за никчемность своих дел. "Ты думаешь, это легко, – говорила Вячеславу Инна Борисовна, – с Тверской да на окраину Ташкента… Но зато какое было общество!" – оживлялась она, перебирая свои детские воспоминания. – "Я сидела на коленях у самого…". И тут обычно следовала фамилия столь громкая, что Вячеслав только уважительно склонял голову и как бы утопал в собственном ничтожестве.