До этого обмениваться рукопожатиями с творцами истории и вождями мне не случалось. Сталина я несколько раз видел издалека, на Красной площади из тесно сомкнутого строя таких же, как я, курсантов – участников военных парадов. Однажды представился случай увидеть его и вблизи, почти рядом, во время похорон в 1947 году старой большевички Р.С. Землячки. Тогда у ее гроба в Колонном зале Дома Союзов наша смена в почетном карауле на пять минут совпала с приходом Сталина и его ближайших соратников по Политбюро.
С его преемником H.С. Хрущевым повезло больше. Первый раз увидел его, когда он выступал перед комсомольским активом и лекторами Московской области. Во второй – в Египте, на открытии Асуанской плотины. Тогда на торжественной церемонии Хрущев пожимал руки многим встречавшим его. Но под руку «дорогого Никиты Сергеевича» советские журналисты, к счастью, не попали. Зато многие из нас были удостоены рукопожатия вождя египетской революции Гамаля Абдель Насера и иракского «халифа на час», генерала Арефа.
В 1956 г. в самый разгар холодной войны, сопровождавшейся сразу тремя «горячими» кризисами – суэцким, венгерским и кипрским (они следовали буквально один за другим), меня прикомандировали к аппарату военно-морского атташе. Находился он в Стамбуле. Там меня подключили к переговорам и самой процедуре передачи полученных от США в годы войны по ленд-лизу старых торпедных и вспомогательных военных судов. Правда, так и не ясно было, кому мы их передавали, прежним хозяевам или Турции – новому союзнику по НАТО. Кроме участия в этих переговорах, я по просьбе нашего торгпредства был направлен в качестве переводчика на ежегодно устраиваемую в Измире торгово-промышленную ярмарку. Меня это вполне устраивало. Там я имел возможность получить хорошую языковую практику. Там же мне посчастливилось близко познакомиться с одним из многих посетителей советского павильона доктором Хикметом Кывылджимлы. Он был соратником и близким другом Назыма Хикмета. Вместе они просидели в тюрьме, в одной камере более десятка лет за «коммунистическую пропаганду». Он тоже писал стихи. Кроме того, перевел на турецкий язык ряд трудов классиков марксизма-ленинизма. Выйдя на волю, он возглавил рабочее-крестьянскую партию «Ватан» («Родина»). Узнав, что в Москве я встречался с Назымом и занимаюсь переводами его поэзии, доктор приглашал меня потом несколько раз к себе, в небольшой домик на азиатском берегу Босфора. Дома он мне признался, что теперь переключился с марксистской классики на политическую поэзию. С одним из своих новых творений он тут же познакомил: дал почитать свой «отчетный доклад» в стихах. Подготовлен он был специально для участников съезда партии, названного «Конгрессом хлеба и лука», ибо именно этим вынуждены были чаще всего питаться трудовые люди, будь то турки или курды, турецкие армяне или греки.
Незадолго до того в Стамбуле разыгрались бурные события под националистическим девизом «Кипр – турецкий». Они сопровождались не только греческими, но и новыми армянскими погромами. Неспокойно было и в восточных вилайетах, где проживали в основном курды. Официальные власти называли их «горными турками». Когда по возвращении в Москву я рассказал Назыму Хикмету о своей жизни в Турции и встречах с доктором Кывылджимлы, он, не скрывая волнения, стал мне читать отрывки из поэмы в стихах «Человеческая симфония», рассказывать о своих друзьях разных национальностей, с которыми познакомился на воле и в тюрьме. Услышав о планах своего друга создать новую рабоче-крестьянскую партию на интернациональной основе, Назым, назвав его неисправимым идеалистом, добавил: «Турецкий национализм и интернационализм – несовместимы… Наверное, даже турецким коммунистам так же трудно избавиться от национализма, как советским коммунистам от бюрократизма».
Прожив в СССР после эмиграции из Турции несколько лет, Назым остро переживал «обуржуазивание» советской номенклатуры и все другие издержки нашей модели извращенного «реального социализма». Причину последовавших за революцией бед он усматривал не столько в сталинском тоталитаризме, сколько в советском бюрократизме и его нетерпимости к любому инакомыслию.
«Ваш бюрократизм превзошел даже наш турецкий. Вы успешно можете экспортировать его не только в социалистические, но и капиталистические страны», – мрачно подшучивал Назым Хикмет. На Измирской международной торговой ярмарке летом 1956 года мне представился случай познакомиться с директором израильского павильона, бывшим советским гражданином, который назвался Симоном. По профессии он был музыкантом-скрипачом. Одно время даже дирижировал симфоническим оркестром в Тель-Авиве. Несмотря на свои атеистические убеждения, Симон очень сокрушался по поводу того, что после Палестинской войны 1948 года главные еврейские святыни остались в Восточном Иерусалиме, как он выразился, под контролем «иорданского короля-марионетки и ставленника английских колонизаторов». Переубеждать его ссылками на принятую ООН резолюцию о международном статусе Иерусалима было бесполезно. Мне он рассказывал, как его верующие родители, отмечая очередной еврейский Новый год, всякий раз повторяли одно и то же: «Следующий год – в Иерусалиме». Он был убежден, что вековая мечта евреев непременно сбудется.