Смотрю за тем, как Вадик садится за рабочий стол, указывает мне на кресло напротив кивком головы. Столько всего родного в этом человеке — в каждом жесте, в каждом движении. Даже когда понимаешь, что твой муж — скотина — никуда воспоминания о том, как он говорит, как улыбается, как задумчиво хмурится, не деваются. По крайней мере, у нормальных людей, которые неспособны поставить финальную точку одним росчерком на безразличной ко всему бумаге.
— Я получила твою… посылку. И у меня вопросы.
— Какие?
— Это… шутка такая, я надеюсь?
— Ты о бумагах? Никаких шуток. По закону я имею право на половину квартиры.
— Всё верно. И я готова тебе выплатить компенсацию.
— Мне не нужна компенсация. Мне нужно место, где я буду жить.
Эти слова снова — как удар по самому больному. Даже глаза закрываю, чтобы только не слышать, не слушать и не воспринимать. Глупо уточнять, с кем он собирается поселиться в нашей квартире. Всё и так яснее ясного.
— Как ты себе это представляешь? Мы что, будем жить втроём?
— На крайний случай. Если хочешь, определим право пользования квартирой.
Нет, это невыносимо. Вот это всё. И больно до сих пор, только теперь боль стала ещё объёмнее — притупилась, но стала больше. С ней можно существовать, и наверное, это самое страшное. Если боль непереносима — мозг просто отключает способность её воспринимать, а если вот так, как сейчас…
— Вадь… ну что ты делаешь, скажи? — Подаюсь к нему и пытаюсь поймать взгляд, который Вадим отводит. — Ведь это же наш с тобой дом. Наш. Даже если мы сейчас с тобой не вместе. И больше никогда не будем. Но там ведь всё твоё и моё.
Последнее, чего желала — выглядеть униженной перед Вадимом. Почему же сейчас чувствую себя именно так? Просящей? Почему простой человеческий разговор между близкими людьми вдруг превратился в унизительную мольбу с моей стороны?
— Ты права, Катя. Это квартира твоя и моя. И если ты это понимаешь тоже, то мы можем обойтись без суда.
— Я не об этом… Я о годах, которые мы там провели. Рядом. Только ты и я. Как ты себе представляешь жизнь там сейчас? Со мной и с… Майей?
— Люди так живут, ничего страшного. Когда мы утрясём финансовые вопросы и сможем купить что-то более приличное, я продам свою долю. Тебе, если ты ещё не передумаешь.
На его лице появляется улыбка. Наверное, дружелюбная, хотя мне она кажется уродливой, искажающей черты Вадима и превращающей их в подобие восковой маски. Она — как жестокая насмешка над той, кого он пытается добить и считает, что у него это отлично получилось сделать. И наверное, он прав.
У меня больше нет ни сил, ни желания обсуждать, пытаться достучаться и вновь увидеть того мужчину, рядом с которым прожила половину жизни.
— Хорошо. Значит, встретимся в суде, — киваю я, поднимаясь из кресла и забирая подрагивающими руками сумку с поросёнком.
— Окей, раз так. Советую найти приличного адвоката.
Он тоже встаёт из-за стола, провожает меня до двери. Я стараюсь не думать ни о чём, прежде всего о необходимости прямо сейчас начать подыскивать себе сведущего в этих делах человека. Наверное, глупо, но я просто обязана остановиться, чтобы снова сделать глоток спасительного кислорода.
Когда оказываюсь в приёмной, случается сразу несколько происшествий: с противоположной стороны в неё заходит Илья, на лице которого при виде меня появляется улыбка. Она тут же гаснет, словно он вдруг опомнился. А следом, отстранив рукой папу, вбегает Настя, которая мчится ко мне с радостным воплем:
— Мамочка! Наконец-то!
Снова вцепляется в ноги, и я прижимаю ребёнка к себе. Мы застываем так на несколько бесконечных секунд. Позади — Вадим, взгляд которого чувствую затылком, перед нами — Илья, по выражению лица которого сложно что-либо сказать. И мы с Настей, обе до боли счастливые от того, что снова вместе. Даже если ненадолго.
***
Меня будит протяжный то ли стон, то ли вой. Без труда распознаю в нём ревущую дочь. Вот именно ревущую — белугой, тревожной сиреной, медведем — можно сходу придумать сколько угодно эпитетов. Особенно если ты только что крепко спал, особенно если на часах всего лишь…
— Пять утра! Матерь божья, Настя! Ты в своём уме?
— Ты обещал не ругаться!
Дочь стоит прямо напротив меня и делает вид, что плачет. Я уже научился распознавать, когда ей действительно хреново, а когда она творит то же, что сейчас. Пытается обратить на себя внимание. Закрываю глаза и взываю к своей выдержке, которая в этот прекрасный ранний час держится на волоске.