— Это почему? — спросила Эннели.
Удивленная агрессивным тоном воспитанницы, сестра Кристина выпрямилась на высоком стуле.
— Наверное, сестра Бернадетт сумела найти в своем сердце милосердие к тебе.
— Все равно что искать его в горчичном зернышке. Если оно там и есть, то не так уж много.
— Печально слышать от тебя такие слова, — мягко сказала сестра Кристина. — Я посвятила жизнь Христу, веруя в то, что Он есть Бог, и в Его бесконечную мудрость. И то и другое означает, что в глубине каждого сердца есть способность прощать.
Эннели наклонилась вперед, заметив, как вырос за это время ее живот, и так же мягко ответила:
— Сестра Кристина, я посвятила половину своей жизни выживанию, потому что считаю, что жизнь того стоит. Прощение — пустой звук, поскольку прощать нам нечего. Я верю в мудрость того, что есть, и в силу «здесь и сейчас». Я беременна. Я хочу сама растить ребенка. Это моя жизнь, и моя сила — ответственность за нее. Если вы хотите ее у меня отнять, я объявлю вам войну, возможно, войну на страницах газет и в новостных выпусках. «Беременная сирота в католической тюрьме», «Дочь убитых родителей каждую ночь молится в слезах — Господи, не дай им отнять моего ребенка, ведь это все, что у меня осталось». Простите меня, сестра, но так оно и будет.
Сестра Кристина, прослезившись, потянулась через стол и обняла Эннели.
— Господи, если бы все были такими! Как много людей ищет Бога, и как мало Он находит! Эннели, я помогу тебе, чем смогу, но у меня нет связей за пределами Гринфилда. Тебе придется подумать о передаче ребенка на усыновление, ведь у тебя нет средств, чтобы содержать его — если только каким-то чудом тебе не позволят растить его здесь — без дома, без профессии, без семьи. Ты думаешь, что жизнь того стоит. Что ж, попробуй выжить с младенцем. Пройдет время, и ты превратишься в тридцатилетнюю официантку, сменившую трех мужей, с хроническим геморроем, с такой депрессией, что и лекарства не помогают, и с ребенком, который терпеть тебя не может.
— Откуда вам знать? — сердито спросила Эннели.
— Я столько раз это видела, что даже жалости в сердце уже не чувствую — только если вижу такую, как ты, решительную и сильную.
Эннели накрыла ладонями руки сестры Кристины.
— Тогда я дам вам свой обет: если вы не разобьете моих планов, я не разобью вам сердце.
К началу третьего триместра Эннели излучала спокойствие и жизненную силу. Воспитанницы относились к ней с благоговением. Даже сестры смягчились. Ее обеспечивали дополнительными подушками и любыми продуктами, какие ей хотелось. Девочки с замиранием сердца спрашивали, что она чувствует. Эннели отвечала — ты как будто становишься кем-то другим, и это самое удивительное, что только можно себе представить.
Роды прошли без осложнений. Через девятнадцать часов, когда нянечка принесла Дэниела на третье кормление, Эннели боком скатилась с кровати, быстро оделась и вышла из роддома со спеленутым младенцем на руках.
На улице моросил дождик, холодный, но не ледяной. Эннели свернула за угол и пошла по улице, высматривая на обочине автомобиль с торчащим ключом зажигания. Дождик усиливался. Она посильнее натянула край одеяльца.
— Ну вот, малыш. Идем.
Дорога плавно покачивала мальчика у груди Эннели, а она подпевала Улыбчивому Джеку Эббеттсу, водителю Поющего Трейлера. Все трое катили на запад по трассе I-80 в кабине «кенворта», Джекова грузовика. Сбежав из больницы, Эннели угнала машину в пяти кварталах от нее, но долго ездить на этом авто было слишком рискованно, и она бросила его рядом с придорожной гостиницей, вышла на трассу и подняла руку. Меньше чем через минуту притормозил Улыбчивый Джек. Не успел еще двигатель краденого «форда» остыть, как они умчались больше чем на пятьдесят миль от него.
Улыбчивый Джек Эббеттс не был дальнобойщиком. Он зарабатывал на жизнь выступлениями на автостоянках и в барах по всей стране — останавливался и пел, когда просила душа или заканчивались деньги. Жил он в трейлере, прицепленном к грузовику. Там умещалась крохотная кухонька, уютная гостиная, тесная душевая кабинка и туалет, а в задней части две маленькие спальни. Жилище на колесах, как хозяин объяснил Эннели, стало компромиссом между его домашним сердцем и бродяжьей душой.
Улыбчивому Джеку было под сорок, и, как обещало прозвище, человеком он оказался очень приятным. Ленточку его ковбойской шляпы скрепляла старая пуговица с эмблемой «Индустриальных рабочих мира», а на пряжке ремня болталась пара игральных костей. Он сразу понравился Эннели. Когда Улыбчивый Джек спросил, что она делает на дороге с таким крошечным младенцем — «на вид едва родился, обсохнуть толком не успел», — она все рассказала. Услышав о сломанной челюсти сестры Бернадетт, Улыбчивый Джек нажал на клаксон, и над дорогой пронеслись два победных вопля.