— Какого черта вы гогочете, свинтус вы этакий! Хотите, чтобы я вас за окошко вышвырнул? Грязная швабра! Погодите-ка! Я вам намылю голову!
И Таффи выскочил из ванны. Он выглядел, как Геркулес в пылу праведного гнева. Свенгали струсил и обратился в бегство.
— Проклятье! — восклицал он на ходу, кубарем скатываясь вниз по узкой лестнице отеля «Сена». — Ну и дубина! Мерзкий грубиян! Безмозглый, тупой британец, черт бы его побрал!
Он приостановился в раздумье.
«Надо бы сходить теперь к шотландцу на площадь святого Анатоля за вторым пятифранковиком. Но пережду немного, чтобы он успел помыться и просохнуть!»
Свенгали зашел перекусить в молочную на улице Клопэн-Клопан и там, чувствуя себя в безопасности, хохотал долго и неудержимо.
Два голых англичанина — большой и маленький — в один и тот же день «стараются стать чистыми»!
Он самодовольно считал, что поступает разумнее их, и, со своей точки зрения, возможно, был прав: ведь за одну неделю можно выпачкаться не меньше, чем за целую жизнь, так стоит ли из-за этого волноваться? К тому же, если вы достаточно чистоплотны для тех, кто вас окружает, быть более чистоплотным, чем они, — невежливо, бестактно и глупо.
Как раз в ту минуту, когда Свенгали собирался постучать в дверь к Лэрду, по лестнице из мастерской Дюрьена спускалась Трильби. У нее был измученный вид, глаза с покрасневшими веками были обведены темными кругами, лицо, усыпанное веснушками, побледнело.
— Вы чем-то опечалены, мадемуазель? — спросил он.
Она отвечала, что страдает от невралгии, которой часто подвержена. Боль в глазах нестерпима и обычно длится целые сутки.
— Может быть, я смогу вас вылечить. Зайдемте сюда.
Если в это утро Лэрд и наслаждался омовением, то на сегодня оно, очевидно, было уже закончено. Он прихлебывал кофе собственного приготовления и закусывал хлебом с маслом. При виде страданий бедной Трильби он искренне огорчился и стал угощать ее виски, кофе и имбирными пряниками, но она к ним и не притронулась.
Свенгали усадил ее на диван, поместился напротив и велел ей смотреть прямо ему в глаза.
— Глядите пристальна на белки моих глаз!
Затем он начал слегка поглаживать ей лоб, щеки и затылок. Вскоре веки ее сомкнулись и на лице появилось спокойное выражение. Через некоторое время, приблизительно спустя четверть часа, он осведомился не болят ли у нее глаза по-прежнему.
— О, почти совсем не болят, месье! Это такое райское счастье!
Еще через несколько минут он спросил Лэрда, знает ли тот немецкий язык.
— Достаточно, чтобы понимать, — ответил Лэрд, проживший целый год в Дюссельдорфе. Тогда Свенгали сказал ему по-немецки: «Смотрите: хоть она и не спит, но открыть глаза не сможет. Спросите-ка ее».
— Вы спите, мисс Трильби? — осведомился Лэрд.
— Нет.
— Тогда откройте глаза и взгляните на меня.
Она попробовала открыть глаза, но не смогла и сказала об этом.
Тогда Свенгали снова сказал по-немецки:
— Она не сможет рта раскрыть. Спросите ее.
— Отчего вы не можете открыть глаза, мисс Трильби?
Она попыталась заговорить, но напрасно.
— Она не сможет встать с дивана. Попросите-ка ее встать.
Трильби не откликнулась — она была безгласна и недвижима.
— А теперь я освобожу ее, — сказал Свенгали.
И, о чудо! она вскочила с места, всплеснула руками и воскликнула: «Да здравствует Пруссия! Я выздоровела!» В благодарность она схватила руку Свенгали и поцеловала, а он осклабился, обнажив свои большие желтые зубы, и хрипло вздохнул, закатив к небу мутноватые белки своих больших черных глаз.
Побегу скорей позировать Дюрьену. Чем мне отблагодарить вас, месье? Вы вылечили меня!
— Да, мадемуазель, я вылечил вас и взял вашу боль себе, теперь она у меня в локте. Но она мне мила, ибо она ваша. Каждый раз, как вы будете страдать от нее, вы станете приходить ко мне на улицу Тирлиар, дом номер двенадцать, на шестой этаж, и я буду лечить вас и брать вашу боль себе.
— О, вы чересчур добры! — И от радости она завертелась на месте волчком, громко выкрикивая: «Кому молока!» Стены студии содрогнулись, а рояль гулко и торжественно откликнулся на ее возглас.
— Что это вы кричите, мадемуазель?
— Так кричат молочницы в Англии.
Это великолепный возглас, мадемуазель, прекраснейший возглас! Он исходит из глубины души, его издает весь ваш организм, и он звучит как музыка в устах ваших. Ваш голос подобен голосу Альбони — voce sulle labbre[10]. Великолепный голос — воистину крик души!
Трильби вспыхнула от удовольствия и гордости.
— Да, мадемуазель! Я знаю только одного человека на свете, который обладает столь же мощным голосом, как ваш. Даю вам честное слово.
— Кто же это? Вы сами, месье?
— Увы, нет, мадемуазель, я лишен этого счастья. К сожалению, у меня нет голоса… Это официант в кафе «Ротонда» в Палэ Руаяль. Когда ему заказывают кофе, он произносит «Бум» глубочайшим басом. У него бассо профундо, он берет ля первой октавы — феноменально! Как пушечный выстрел! У пушки тоже мощный голос, мадемуазель. За это он получает тысячу франков в год, так как привлекает массу клиентов в «Ротонду», где подают прескверное кофе, хотя он и стоит на три су дороже, чем в кафе «Ла Сури», что на улице Фламберж. Когда этот официант умрет, замену ему будут искать по всей Франции, а затем и по всей Германии, родине всех рослых официантов вроде него — и пушек, — но ему подобного нигде не найдут, и кафе «Ротонда» обанкротится, если только вы не согласитесь поступить на его место. Вы позволите мне осмотреть ваш ротик, мадемуазель?
Она широко разинула рот, и он осмотрел его.
— Бог мой! Нёбо вашего рта подобно куполу Пантеона, оно могло бы вместить славу всей Франции! Зев вашего рта подобен вратам собора святого Сульпиция, когда они раскрыты для верующих в день поминовения всех святых. Все ваши зубы целы? тридцать два безукоризненных английских зуба, белых как кипень, и крупных как сустав моего пальца! Ваш язычок похож на розовый лепесток, а линия вашего носа напоминает скрипку Страдивариуса — какой великолепный резонатор! В вашей прекрасной поместительной груди находятся легкие, крепкие, как кожаные мехи, а дыхание ваше благоуханно, как дыханье благородного белого оленя, возросшего на отечествённых ромашках и маргаритках! И у вас отзывчивое, мякое сердце — золотое сердце, мадемуазель, я читаю это на вашем лице!
Сердце ваше как лютня, Лишь к нему прикоснешься — Оно отзывается тотчас…
Как жаль, что при всем том вы не обладаете музыкальностью!
— Но я музыкальна, месье. Разве вы не слышали, как я пою «Бен Болта»? Почему же вы так говорите?
Свенгали на мгновение смешался. Потом он сказал:
— Когда я играю «Розамунду» Шуберта, мадемуазель, вы смотрите в другую сторону и курите папироску… Вы глядите на Таффи, на Билли, на развешанные по стенам картины или в окно на крышу Собора Парижской богоматери, но только не на Свенгали! Не на Свенгали, который глаз оторвать от вас не может и для вас играет «Розамунду» Шуберта!
— О, как красиво вы выражаетесь! — воскликнула Трильби.
— Но будьте покойны, мадемуазель, когда у вас начнет болеть голова, приходите опять к Свенгали, он снимет с вас боль и возьмет ее себе — на память о вас. И только для вас одной станет он играть сначала «Розамунду» Шуберта, а потом и песенку «Господа студенты в кабачок идут» — ведь это веселее! И вы не будете ни видеть, ни слышать, ни думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!
Почувствовав, что его красноречие возымело желаемый эффект, он решил немедленно уйти, дабы ничем его не нарушить. Поэтому он склонился над красивой веснушчатой рукой Трильби, приложился к ней губами, а затем с поклоном покинул студию, даже не попытавшись раздобыть предвкушаемый пятифранковик.