— Ты, гад ползучий, почему молчал? — набросился я на жирного.
— Я ничего не видел, — захныкал тот. — Я же наполнял вам мешок.
— Вот ты и сдохнешь за это!
Он вроде как был и ни при чем, но кто-то же должен поплатиться жизнью за нанесенное мне оскорбление. Однако меня прервали самым неожиданным образом.
— Отпусти его, Фишер, — услышал я за спиной, — и посмотри мне в глаза. Если, конечно, осмелишься.
Повернулся я — и вот он, сидит на лошади, остановился примерно посредине между мной и телом Бздунишки Дэна. Хоть и находился он довольно далеко, да и целый год минул с нашей встречи, я все равно узнал это лицо. Точно, Уивер собственной персоной. Тот самый, который завалил Рудди Дика. В каждой руке этот еврей держал по пистолету, и направлены они были на меня.
Впрочем, стрелять с такого расстояния совершенно бесполезно, посему он тронул лошадь и стал приближаться.
— Пробил час расплаты за то, что ты сделал с Томасом Лейном, — заявил он.
Я пытался изо всех сил скрыть, что мне страшно. Хотя, признаюсь, поджилки так и тряслись.
— А как быть с Бздунишкой Дэном? Он-то не имел никакого отношения к твоему драгоценному приятелю.
— Достаточно того, что вы здесь учинили, — произнес Уивер этаким надменным тоном, словно лорд. — Он заслужил смерть. И ты тоже.
Пистолеты его по-прежнему смотрели на меня. Я тоже держал его на мушке, только вот пистоль мой был один против его двух. Впрочем, моя пушка стоила их — ведь за ней следил и заряжал ее великий мастер по оружию, покойный ныне Бздунишка Дэн. Я бы всяко успел раньше нажать на курок, чем этот выскочка еврей, а одного удачного выстрела мне бы вполне хватило.
И вот, значит, приближается он к той невидимой черте, откуда я, будь на его месте, начал бы палить. Тут я и стреляю первым. Он почти мгновенно отвечает. Однако ж мой выстрел оказался точным, а его — нет. Конечно, по моему разумению «точность» — это несколько иное, потому как пуля только чиркнула по его плечу. Но и этого хватило; от удара Уивер не удержался в седле и кувырнулся с лошади, пальнув с обоих стволов в небо по воробьям.
И понял я, что вот он — мой шанс.
— Ты! — ору я жирному. — Забрось его на мою лошадь.
И тычу пистолетом в Филлипа. А тот так и лежит скрюченный на земле и больше не шевелится.
Толстяк беспрекословно подчинился, и меньше чем через полминуты тело кучера было перекинуто поперек кобылы, а сам я восседал в седле. Уивер все еще пытался подняться на ноги. Он держался за плечо, и я заметил, что кровь оттуда так и хлещет. Кажется, попал я прямиком в кровеносный сосуд и очень надеялся, что рана не позволит ему погнаться за мной. Рисковать не хотелось, да.
Так что проскакал я мимо Уивера, выстрелил в него разик для порядку и помчался прочь. Пленник мой безмолвно покачивался в такт движению лошади, словно большой окровавленный мешок дерьма.
А потом были три часа безумной скачки домой, в Лондон. Все вышло, как вышло, и добрался я до города, когда уже совсем стемнело. Хоть и не настолько, чтобы на меня не обращали на улицах внимания. Но вот чем прекрасен Лондон, пусть он во многом и говенный город, — есть у него такая чудесная особенность: здесь никто не удивится, если заметит, как ты везешь перекинутое через седло неподвижное тело. Здесь и без этого, должен вам доложить, хватает развлечений. Кричат на углах бабы, продающие устриц и креветок, кричат торговцы пирожками, кричат шлюхи и сутенеры. По узким улочкам носятся сломя голову всякие идиоты в экипажах, фермеры тащат на продажу свиней. На мостовых тут и там попадаются кучи дерьма и лужи мочи, а возле лошадиных трупов пируют нищие. Небо над городом все в саже и копоти. Людишки, злые и напуганные, знай себе снуют туда-сюда. В общем, никому до меня не было дела, словно я и не человек вовсе, а муха навозная.
Хата моя находилась в районе Хокли-ин-зе-Хоул — надежное такое местечко. В этом лабиринте самопальных сооружений, у которых сроду не имелось адреса — да и улицы здесь были чисто условные, — никто не смог бы меня найти, если б я сам не показал дорогу. И хозяин у меня был что надо — видел, как я волоку этого черта Филлипа вверх по лестнице, но промолчал. Ну да я платил ему за молчание. Он даже помог мне затащить эту гниду в комнату, где мы и бросили его на пол. Я дал хозяину еще монету, чтоб наверняка ни о чем не тревожиться, и велел ступать прочь.
В квартире у меня было небогато, потому как здесь я не жил, только отдыхал. Жил я, понимаете ли, в тавернах да публичных домах с уличными красотками. Здесь же у меня имелась скромная кровать и кое-какая мебелишка, чтоб присесть и жратву поставить, когда я, бывало, здесь ел. И никаких глупостей вроде картинок на стенах, ковров на растрескавшихся досках пола или занавесей на рассохшихся окнах.
Еще пока мы ехали в Лондон, я заметил, что башка у Филлипа перестала кровоточить, а дыхание, сколько я мог судить, пришло в норму. От этого я враз повеселел. Зажег быстренько несколько ламп, чтоб лучше видеть. Потом взял ведро с водой, которой умывался утром, и окатил Филлипа. Тот сразу зашевелился, застонал, закашлялся и что-то зашипел. А потом и глаза открыл.
Тут я, значит, навел на него пистолет.
— Сядь, — говорю.
Он подчинился, потом дотронулся до головы рукой и тут же отдернул.
— Слышал я, ты можешь открыть сейф Домаля.
Филлип кивнул, но показалось мне, что от этого простого движения чуть не свалился обратно на пол. Похоже было на то, что только благодаря чуду эта гнида пораненная сможет сегодня открыть мой сейф.
С некоторым усилием, поскольку устал как черт, я отодвинул от стены в сторону огромный и удивительно тяжелый стол и открыл потайной закуток, где хранились самые большие мои ценности. Среди них был и сейф. В общем-то, кроме него, там практически ничего и не было — в то время, видите ли, не густо у меня было с ценностями. По сравнению с сейфом, что лежал в моей сумке, этот был огромный — ну, как туловище взрослого мужчины в обхвате — и тяжелый. Только вот я не знал, он сам по себе такой тяжелый или из-за содержимого.
Значит, вытянул я сейф на центр комнаты прямо перед Филлипом. Он так неуверенно на него уставился.
— Открывай, — велю.
— Нет, — отзывается он на удивление ровным голосом.
Я тычу в него пушкой и повторяю:
— Открывай.
— От того, что убьешь меня, он не откроется.
Скотина, он еще и издеваться вздумал.
— Верно, — соглашаюсь, — но если я прострелю тебе коленку, ты можешь стать сговорчивее.
И тут этот гад делает такое, что ну никак не должен делать человек с пробитой башкой. Вскакивает, понимаете ли, на ноги и смотрит на меня этаким волком. И взгляд у него совершенно ясный, и держится он прямо и ничуть не шатается. Ну ладно, решил я, раны оказались не такие уж тяжелые и не такие серьезные.
Вот, значит, стоит он не дальше чем в десяти футах от меня. Но у меня-то в руке пистолет заряженный, с коим я мастак управляться. А ежели он угрозам не поверит, что ж, придется объяснить мерзавцу на доступном для него языке.
— Открывай, или пожалеешь, что на свет появился.
Улыбается мне эта гадина такой, знаете, улыбкой самоуверенной и — да, довольной. Он просто наслаждался ситуацией. И неслабо так наслаждался.
— А я не помню как, — заявляет.
— Тогда я напомню тебе, — отвечаю и стреляю ему прямо в колено.
Конечно, он должен был испытать такую боль, от которой и забудешь, как сейф открыть, и вообще перестанешь соображать. Но видите ли, я замечал, и не раз, одну штуку: когда человеку коленку прострелишь, он пойдет на что угодно, лишь бы то же не повторилось со второй.
Но как вы думаете, что я вижу сквозь рассеивающийся дым от выстрела? Вижу, что мерзавец, которому положено кататься по полу и визжать от боли, стоит себе как ни в чем не бывало. А я ведь не мог промахнуться с такого расстояния! Не мог, поймите! И следа от пули в полу — это если я все же промахнулся — тоже нет. Но ведь стоит этот чертов Филлип невредимый и, что характерно, даже не дернулся, когда я выстрелил.
И тут он так нахально произносит:
— У тебя патроны кончились, а вот у меня — нет.