С нами был другой прекраснейший профессор — Гуннар Хеннигсмоен из Осло, наверное единственный, кто мог бы соперничать с Уиттингтоном по благородству духа. Обладая неисчерпаемым добрым юмором, он председательствовал на наших ужинах. Я жил в палатке вдвоем с Дэвидом Брутоном, вторым англоговорящим участником экспедиции, который давным-давно уехал в Норвегию, выучил норвежский и говорил на нем с большим упоением, чем кто-либо другой. В порыве старомодного шовинизма мы решительно вывесили над нашей палаткой британский флаг, и он в течение следующих недель, хлопая под непогодами, рвался и истирался и в конце концов превратился в жалкую тряпку: вот вам и британское присутствие. Самым для меня неожиданным образом выяснилось, что я, как и любой иностранец, лишен возможности, сидя со всеми за столом, остроумно среагировать на реплики, ибо любые шутки непереводимы — они рождаются мгновенно и блекнут, если их повторить. И ты сидишь, нацепив на лицо слабую улыбку, в надежде показать, что чувство юмора тебе знакомо, хотя на самом деле не имеешь ни малейшего представления, над чем все смеются. (Надеешься, конечно, что не над тобой, а если и над тобой, то все равно будешь сидеть с той же глупой ухмылкой.) Кое-какие микроскопические частицы норвежского я впитал из окружающей звуковой ауры. Для меня самым удивительным лингвистическим открытием стала бедность норвежских ругательств. В действительности есть только… одно — farn, что означает просто «черт возьми!», но любой хорошо воспитанный викинг считает его очень скверным. Этим словом освящалось каждое наше экспедиционное несчастье. Если молоток ударял по пальцу, нужно было подскочить и воскликнуть: «Farn!» Если в море безвозвратно улетала превосходная окаменелость, нужно было зашипеть, а затем про себя пробормотать: «Farn!» Если ураган уносил всю провизию и вас гарантированно ожидала голодная смерть, бедный норвежец должен был взгромоздиться на валун и прокричать ветру: «Fa-a-m!» Порой, поверьте, случай требует несколько иных выражений.
Мы ящик за ящиком паковали образцы. И долго ли, коротко, но все они очутились дома, на моем столе, под микроскопом. В ожидании моего испытующего взора. Очень далек был мой личный кусочек истории (кусочек всего примерно в 10 млн. лет), когда слагались скалы, замуровавшие трилобитов. Но я мысленно мог свободно ориентироваться в тех временах, подобно знатоку Тюдоров или Стюартов, с легкостью перебирающего их историческое окружение. Мне удавалось соединить фрагменты трилобитов быстрее, чем кому бы то ни было: свободная щека к кранидию, кранидий к пигидию. Ну а встретить целый экземпляр — все равно, что найти коробку от пазла с картинкой. Вот тогда появлялась возможность проверить свои умозаключения — правильно ли соединились трилобитовые части. Я обнаружил замечательного трилобита, будто бы в очках для плаванья, и назвал его Opipeuter inconnivus, что означает «тот, кто неусыпно таращится». Название, очень подходящее ко мне самому. Постепенно у меня в голове сложился образ исчезнувшего ордовикского океана. Знаю, там было гораздо больше живности, чем на моем выцветшем пляже. В морях ордовика кипела богатая жизнь: не следует считать, что если океан древний, то и разнообразие там урезанное. На суше тогда и вправду жизнь была бедна, но вот в море обитали и медузы, и моллюски, и трилобиты, и черви разных пород. Были и грозные хищники, родственные современному перламутровому наутилусу. Колыхались подводные сады водорослей. Мелькали даже стайки небольших стройных созданий, внешне схожих с серебристыми рыбками. Палеонтолог не просто слышит отзвуки этого ископаемого мира, он воссоздает исчезнувший мир.