— Ну, это давно…
— Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?
— Ага.
— Теперь все куда-то пропало… Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.
Я кивнул.
— Но «Сэйбер» был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-нибудь видел, как сбрасывают напалм?
— Видел, в фильмах про войну.
— Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто знает, может лет десять пройдет — и по напалму будет ностальгия. Я рассмеялся и достал вторую сигарету.
— Любишь самолеты, да?
— Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.
— Понятно…
— Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть — не надоедает. А когда не хочу, то просто не смотрю.
Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:
— Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое… Бывает, хочется убежать. Понимаешь?
— Как это «убежать»? — удивился я. — Хотя… Если тебе и вправду так хочется, возьми да убеги.
— Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город, начать все с нуля… Разве плохо?
— Что, и университет бросишь?
— Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.
Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей девушкой.
— А почему бросил?
— Ну… Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не верится. До всех мне было дело — не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра — все вокруг стульев бегают, потом садятся — а одному стула не хватает.
— И что ты теперь собираешься делать?
В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.
— Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?
— Ну, возьми да напиши.
Крыса кивнул.
— А какую повесть?
— Хорошую. По моим стандартам. Я ведь себя талантом не считаю… Но, по крайней мере, смысл писательства я вижу в том, чтобы самому чему-то научиться. Правильно?
— Правильно.
— Писать надо для себя… Или, скажем, для цикад.
— Для цикад?
— Ага.
Крыса потеребил висевшую у него на голой груди полудолларовую монету с портретом президента Кеннеди.
— Несколько лет назад я с одной девчонкой ездил в Нару[12]. Был ужасно жаркий день, и мы с ней часа три шли между холмов. Если нам кто и попадался, то только птицы, взлетавшие с пронзительными криками, да певчие цикады, трещавшие под ногами, когда мы шли по меже. И больше никого. Просто было очень жарко.
Мы устали и присели на пологом склоне, опушившемся мягкой травой. Понежились на ветерке и вытерли пот. Под склоном пролегал глубокий ров, а за ним — густо поросший лесом древний курган, будто выступающий из воды остров. Императорская могила. Ты ее видел когда-нибудь?
Я кивнул.
— И тогда я подумал: для чего же сделана такая громадина? Конечно, в любой могиле есть смысл. Все когда-нибудь умрут — и это как напоминание. Но здесь было как-то чересчур. Огромные размеры иногда меняют суть вещей до неузнаваемости. Фактически, это было вообще непохоже на могилу. Это была гора. Во рву плавали лягушки и ряска, а ограда вокруг заросла паутиной.
Я молча глядел на курган и вслушивался в ветер, идущий со стороны рва. И то, что я тогда почувствовал, не описать никакими словами. Даже нет, я не почувствовал — меня как будто завернули во что-то. Целиком и полностью. Ощущение было такое, словно цикады, лягушки, пауки, ветер — буквально все — превратилось в единое целое и течет через Космос!
Крыса допил свою колу, уже без газа.
— И вот, когда я собираюсь что-то написать, я всегда вспоминаю этот летний день и этот поросший лесом курган. И думаю, как здорово было бы написать что-нибудь для цикад, пауков и лягушек, для зеленой травы и ветра…
Крыса умолк, заложил руки за голову и уставился в небо.
— Ну… И ты пробовал уже что-нибудь написать?
— Нет. Ни единой строчки.
— Ни единой?
— Вы — соль земли…
— Что?
— Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?[13]
Так Сказал Крыса.
Небо к вечеру заволокло тучами. Перейдя из бассейна в маленький гостиничный бар, мы пили там холодное пиво под итальянские песни в обработке Мантовани. В широком окне светились портовые огни.
— Так что там у тебя с подругой-то? — спросил я, решившись.