Мирьям поняла, что ей придется спуститься в подземелье к злодею.
В ушах у нее сидел сам дьявол, который настраивал инструмент, чтобы сыграть свой вальс.
Мирьям с трудом забралась на фундамент и споткнулась о какой-то камень.
— Ты что, пьяная? — насмешливо спросил Клаус.
Боже мой, как бежит время. Просто отчаяние берет! Давно ли это было, когда мама, заслышав нетвердые шаги отца, становилась темнее тучи и говорила: опять пьяный.
С дрожью в ногах Мирьям, как мешок, брякнулась в подпол.
В снарядном ящике сидели Валеска и Эке-Пеке. Валеска держала руку на плече брата — и как он только терпит такую нежность.
Мирьям опустилась на чурбак, съежилась, заложила руки между колен и не знала, что сказать.
— Знаешь, Мирьям, — Валеска сглотнула и собралась с духом.
Теперь еще и она начнет выговаривать, пришибленно подумала Мирьям.
— У Аурелии скоротечная чахотка.
Клаус стоял в отдаленном углу, свет туда не доставал.
— Она бредит, ее уже не хватит надолго, — всхлипнув, объяснила Валеска и привлекла к себе брата.
Ошеломленная Мирьям судорожно подыскивала какие-нибудь слова утешения. Чахоткой в здешнем краю болели слишком уж многие. Мирьям знала, что со скоротечной шуток быть не может. Когда-то про дядю Рууди все говорили, что, слава богу, у него хоть не скоротечная чахотка. Эта косит человека сразу.
— Диагноз может и не подтвердиться, — сказал Клаус.
— Что это значит? — с надеждой спросила Валеска и заморгала опухшими веками.
— Ну, доктор может ошибиться.
— Они все время ошибаются, — ухватилась Мирьям за слова Клауса. — У моей бабушки был паралич, а доктор сказал, что у нее в голове закупорилась вена.
Лицо Валески немного прояснилось.
Клаус что-то бормотал себе под нос.
— К ней уже три врача приходили и все говорят одно, — вспомнила Валеска.
— Аурелия бредит, — прошептал Эке-Пеке. — Она потеряла сознание от жара.
— Ей кажется, что отец пришел с войны и со вшами принес с собой тиф. Говорит: мне так жарко, это тиф. Сама не может глаз открыть, а плачет, щеки мокрые.
Когда слышит мой голос, зовет меня к постели, — Валеска плакала. — Берет за волосы и просит: дай поищусь в твоей голове. Я терплю и даю ей ерошить свои волосы. Она вроде бы утихает, когда держит мои волосы. Что она там видит — ведь глаз не открывает.
Мирьям показалось, что она слышит, как шепчет Клаус: полчище вшей. Перед глазами встает палисадник перед баней. Мирьям хочется схватить откуда-нибудь черный зонтик забвения, чтобы прикрыть им лежащую на траве женщину.
От пола в подвале исходил холод. Мирьям ощутила холодок и в тот осенний день, когда Валеска сказала про фотографа: лиловый. Перед самым затмением солнца Мирьям задала свой глупый вопрос про найденного в картофеле посиневшего младенца. Мужчина с парусиновым портфелем ответил, что сварит щи. Может, и в его словах было скрыто какое-нибудь второе значение, которое осталось не понятым ею?
Родные и знакомые склонялись друг к дружке головами и шептали: кости-то у мертвого мягкие. Дурная примета, дурная примета… Кто будет следующим? Мирьям не сомневалась, что они искали взглядами дядю Рууди. Может, он потому и стоял за колонной, чтобы не видеть, как ему накликали смерть.
Тетка Клауса сидела на кучке кирпича, ремешок лежавшей на коленях сумочки — как петля. Дым от папиросы тянулся в небо. Голубое поднебесье заслонилось громоздким словом: злодей.
Доктора мыли под краном руки и вычищали из-под ногтей щеткой микробы чахотки. Белое полотенце хрустело, они протирали каждый палец отдельно. Полотенце было брошено на руку стоявшей наготове Елены. Доктора смотрели в окно, будто им нужно было сосчитать в поленнице дрова. Как бы между прочим, бросали: скоротечная чахотка.
В сознании Мирьям стало смутно проясняться, что одно объяснение земным загадкам она нашла: сумасшедшие слова, а не люди. Сошедших с ума людей сажают под замок, и они не опасны для других. Безумные же слова витают по свету, у них железные крылья, которые никогда не знают устали. Все на земле исчезает, чтобы народиться снова. Одни отправляются на тот свет, другие появляются на земле. Тает снег, и уходит зима.
Вслед за ясной погодой приходят дождливые дни: все чередуется и изменяется. Только слова не ржавеют, не умирают, их не посадишь под замок И не запрячешь в клетку. Они умеют повсюду свить себе гнездо, особенно в голове у человека.
И теперь, иногда Мирьям тут, в подвале, услышала про болезнь Аурелии, в голове у нее остались звучать сказанные Валеской слова: ее уже не хватит надолго. Мирьям была вынуждена думать об Аурелии как об умирающей.