Сравнение с трудом земледельца может показаться странным, ведь речь идет о писателе — женщине. Несколько слов об этом. Женщин-писательниц иногда хвалят таким образом: «написано не по- женски твердо, основательно», «не женская уверенность», «по-мужски крепкая рука профессионала» и т. п. Профессия литератора таким образом негласно переводится в ранг «мужских», откуда женщинам перепадают награды-поощрения. Что говорить, «дамский стиль» неприятен, манерен, заставляет подозревать внутреннюю недемократичность. Впрочем, не менее неприятен и псевдомужской стиль, увы, нередкое явление в нашей литературе. Педалирование своей принадлежности к сильной ли, к слабой половине человечества выдает как раз недостаточность истинных признаков этой принадлежности, будь то мужество характера и ума или же естественная (и потому прекрасная) женственность.
Хорошо сказал Чехов: «Женщины-писательницы должны писать много, если хотят писать». В полушуточной фразе явно выделяется серьезное слово «много», а в нем — большой смысл. Речь идет о том, что если литературой человек будет заниматься как одним из многих дел (а у женщин, даже во времена Чехова, дел, очевидно, было много), то она (литература) останется «дамским занятием», вроде рукоделия, не больше. Много — по Чехову — это, мне кажется, не столько вопрос количества, сколько мера траты, самоотдачи, то есть усилий, времени, душевных сил. Литература для Эмэ Бээкман, тут трудно ошибиться, — дело ее жизни. Она пишет много — так, как советовал Чехов. Что касается сентиментальности (ведь именно сентиментальность— признак «дамского» стиля), то ее следы были заметны лишь в ранних, первых произведениях автора. Годы эти следы стерли, иногда даже кажется — вытоптали.
Прежде чем перейти непосредственно к трем коротким романам, представленным в этой книге, мне хочется подчеркнуть одну общую особенность их содержания. Она впрямую относится к только что затронутой теме.
Известно, что женщину природа наделила великим инстинктом — охранять все живое, все, что дарует жизнь и продолжает ее. Разумеется, можно и с другого бока подойти к существу трех романов Эмэ Бээкман, но мне кажется, что главным их смыслом, если хотите, пафосом, является именно эта — женская! — их природа, хоть и выражающая себя «суровой прозой».
Героиня двух романов — «Маленькие люди» и «Старые дети» — девочка Мирьям; героиня «Колодезного зеркала» — сорокалетия Анна, у которой нет детей. Собственный ее ребенок погиб, не родившись. Анна и Мирьям связаны родственными узами, но в силу обстоятельств почти не знают друг друга. Однако на страницах «Колодезного зеркала» они ненадолго встречаются. Их последняя встреча вовсе коротка, но многозначительна и содержит в себе уже не столько бытовой, сколько почти символический смысл. Симпатия, возникшая у Анны к умному заброшенному ребенку, — это и выражение подавленных жизнью, растоптанных материнских чувств, и острое любопытство к тому, кто представит в истории будущую Эстонию, это и надежда на реальную помощь — надежда хрупкая, но единственная, и потому такая значительная. Маленькая Мирьям без лишних слов оказывает эту помощь Анне в страшную минуту. Анне приказано немедленно уйти из города, в который вот-вот войдут немцы. Но уйти — значит, бросить умирающую сестру. Еще раз, последний, встает перед Анной проблема, окончательного решения которой она так и не нашла. Надо выполнять приказ. Надо поступить жестоко. Надо ли? Решить что-то В конкретной ситуации ей помогла маленькая Мирьям. Она неожиданно появилась на пороге и заменила Анну у постели больной. Это короткий, беглый момент сюжета, но упустить его — значит, упустить одно из важных звеньев внутреннего развития романа.
Как известно, сюжет порождается фантазией автора. Эмэ Бээкман так выдумывает его повороты, что, оставаясь в пределах жизненной логики, они таят в себе еще и другой смысл, более значительный и общий, чем житейский. В ранних своих вещах писательница была привержена именно бытовой правде, ее деталям, приметам и атмосфере. Но постепенно (довольно быстро) она обрела особый дар отбора — ситуаций, реплик, подробностей, — отбора, при котором все бытовое, не теряя правдоподобия, сгущается, являя собой очевидное выражение крупной мысли, социального конфликта, нередко — символа. Символика этой прозы — не отвлеченная, не плод схоластического умствования. Она заключена внутри самой что ни на есть реальной жизни. То, что Анну в решающий момент сменяет маленькая Мирьям, — и быт, и правда, и символ. Мы знаем, как прожила свою жизнь Анна, какой цели себя посвятила и чем ради этого пожертвовала, понимаем, что вряд ли этот человек уцелеет в предстоящих испытаниях. По другой повести нам уже понятен и характер Мирьям, на редкость жизнестойкий, к деятельному существованию предрасположенный. Последнее крайне важно: не приспособленный, а именно предрасположенный — жить, длить жизнь, защищать ее. Потому на место Анны (не только на страницах романа, по в действительности) должна явиться такая девочка, явиться как знак авторской (и пашей) веры в конечную справедливость.
Три коротких романа можно сложить в одно целое. По времени это примерно четверть века — с воспоминаний Анны о ее юности до первых послевоенных дней. В первом из трех романов воссоздан еще «прежний» порядок жизни, в последнем он уже другой, хотя новым ему еще предстоит сложиться, и мы понимаем, каких усилий людям это будет стоить. И «старое» и первые ростки «нового» автор рассматривает глазами Мирьям, сначала — совсем-совсем маленькой, спустя пять лет — не по годам взрослой. Последний роман потому и назван — «Старые дети».
Мир увиден глазами ребенка — сам по себе этот прием не нов в литературе, но у Бээкман он выбран предельно осознанно, ибо взгляд ребенка есть вернейшая призма для раскрытия всяческой фальши (так — в «Маленьких людях»), а война, будучи совмещенной с душевным опытом ребенка, более чем красноречиво обнажает свою бесчеловечность и разрушительную силу.
В «Маленьких людях» нам дана возможность вместе с Мирьям внимательно рассмотреть, можно сказать, исследовать прежний порядок вещей — уклад жизни буржуазной Эстонии, мирок городской окраины. Это и город (столица!), и уже не город (окраина, задворки). Это и деревня, ибо окраина с хуторами накрепко, по-родственному связана. Таким образом, хоть этот мирок и узок, но социальный срез романа велик, захватывает многие пласты и группы, обнаруживая то их скрытый, но прочный союз, то неожиданную, чреватую взрывами несовместимость.
Бабушка Юули (сестра Анны) часто с презрением говорит про своих жильцов: «маленькие людишки». Автор называет роман: «Маленькие люди», снимая с этих слов оттенок брезгливого уничижения, но не скрывая привкус некоторой горечи. У старой Юули, по крохам всю жизнь копившей, свое представление о масштабах и ценностях человеческой личности. У Мирьям формируется — свое. Юули все меряет только капиталом, доходами, наличием собственности. Перед ее внучкой то и дело открывается мнимость такого рода мерок. Когда в Эстонию пришла новая власть, потеряло цену все, чем похвалялись друг перед другом людишки, из-за чего хватали друг друга за горло и теряли человеческий облик. Для Юули это трагедия. Но уже для ее сына, отца Мирьям, никакой трагедии в этом нет. Гораздо страшнее ему было, когда он, чтобы не сесть в долговую тюрьму, продавал свою часть будущего наследства не кому-нибудь, а собственной же матери, и та с жадностью это приобретала. Нищая жизнь, исковерканные души, убогие представления о долге, о счастье, о благополучии. Люди лишены нравственной ориентировки, у них нет ни общественного инстинкта, ни элементарно здоровых, естественных связей между собой. Но по-своему крепок, устойчив этот тупой уклад, за ним и под ним — века. Ничего не преувеличивая, не забегая вперед, автор, однако, находит трещины и в нем, приметы конца. Они бывают невидимы многоопытному подозрительному взгляду взрослых, но, как ни странно, заметны любопытным и зорким глазам ребенка.