Сегодня она решила зайти в гости к Наташке-второй, но оказалось, что и ее отправили куда-то из города. Тогда, хоть это было и далеко, она решила пойти к Светке.
Ей открыл сын Светкиной соседки. Видно было, что он только что играл – посреди комнаты между поставленных на попа книжек стояли несколько оловянных солдатиков и, похоже, игрушечный танк из картонной коробки и карандаша. Мальчик посмотрел на Ксеничку через кусок темно-зеленого бутылочного стекла и, сопя носом, сказал:
– А Светки дома нету. Она у мамки на работе.
От такой новости Ксеничка даже расстроилась – получалось, что нужно снова идти чуть не через полгорода; и потом, она немножко боялась больниц. Конечно, Светкина мама была очень добрая, но в больнице, где она работала, Ксеничке всегда становилось боязно…
У самого входа в бело-красный корпус больницы она совершенно неожиданно для себя столкнулась с дядей Митей. Голова у него была обмотана бинтом, и он говорил с маленькой, худенькой медсестрой – ростом та была не выше Ксенички и по виду ненамного старше. Он явно обрадовался ее появлению, улыбнувшись и сказав: «Вот кто меня до дома проведет», – и, разумеется, ни о какой Светке речь уже идти не могла. Одна половина лица у дяди Мити была словно обсыпана маленькими подсохшими ранками. Он по-настоящему – не понарошку – оперся на Ксеничкину руку, и она нерешительно спросила:
– Дядь Мить, а что случилось?
– Да так, пустяки, ножку подломили, – она почему-то с испугом подумала о том неприятном Витькином дружке и посмотрела на ноги дяди Мити, не понимая, шутка это или нет, но ноги были вроде целы – только дядя Митя прихрамывал сильнее обычного.
Совершенно машинально Ксеничка оглянулась. Медсестра сняла свою белую косынку и смотрела им вслед. У нее оказалась короткая стрижка, делавшая ее немного похожей на мальчика, но – показалось – с плохо закрашенной сединой.
– А… а кто это такая?
– Это Ника, медсестра, старая моя знакомая.
– А разве она старая?
– Хорошо – он чуть усмехнулся, – это моя молодая знакомая Ника.
– Чудное имя.
– Почему же чудное? Ника – богиня победы у древних греков. Но вообще-то это просто сокращение от «Вероника». У нее сестра есть – Лика. Ника и Лика. Лика, как и ты, тоже в школе учится, скоро заканчивать будет.
– А откуда вы их знаете?
– У них был еще брат Сережа, мы с ним вместе служили.
– Был?
– Да… – он замолчал, и улыбка мгновенно погасла. – Он сгорел в сорок четвертом под Иманом. Вот… а Ника с медсанбатом не сегодня-завтра поедет на Ишим.
…Они решили пойти с Машкой в церковь. Ксеничка не знала, можно ли ей туда идти – она была некрещеная. Когда-то давно мама рассказывала, как еще до войны папа был в командировке в Ленинграде на какой-то папиросной фабрике – Ксеничка никак не могла запомнить, имени кого, – а мама тогда приболела, и Ксеничку отвезли к Ксеничкиной бабушке, маминой маме, в Мотовилово, на речку со смешным названием Сережа. Бабушка собралась уже Ксеничку покрестить – она была, по маминым словам сильно верующая. Но тут и мама выздоровела, и папа раньше вернулся – Ксеничку забрали от бабушки, и они втроем поехали в Кисловодск. Кисловодск Ксеничка не помнила совсем, а от бабушкиного дома помнила какой-то темный сруб и злых гусей, которые вытягивали шеи и пытались ее ущипнуть, и которых она ужасно боялась. А потом бабушка умерла, и Ксеничку так и не покрестили.
Но Машка сказала, что это ничего не значит, и нужно обязательно пойти и поставить свечки за здравие, потому что их пап заберут на войну. Только нужно обязательно повязать в церковь платок на голову. Ксеничка спросила – а можно за двух людей две свечки поставить? – и Машка быстро ответила – конечно, можно. Они немного помолчали, и Машка спросила – а за кого вторую? – и после смущенного Ксеничкиного: «Один… ну, знакомый…» – сказала, совсем даже не смеясь. – Я тоже две поставлю, а то вдруг и его заберут, или еще что…
В церкви на площади было не очень светло, как-то странно пахло, и было от всего этого немножко страшновато. Людей было много, почти все это были женщины – постарше и помоложе, и даже совсем молодые – но было тихо. Машка, наморщив лоб, зажгла свои свечи от уже горевших и, поставив их, перекрестилась. Ксеничка сделала все, как она, и, не зная, можно ли ей или нет, неловко перекрестилась тоже. Рядом с Ксеничкой и Машкой стояла какая-то молодая женщина с совсем маленьким, еще грудным ребенком, который спал у нее на руках. Она беззвучно шевелила губами, и Ксеничка поняла, что она молится, но сама не знала ни одной молитвы и стала просто просить – беззвучно, про себя-чтобы не убило ни папу, ни Митю, никого-никого, ну пожалуйста… Свечек горело очень много, воздух дрожал, волнами наплывало тепло, а желтенькие огоньки, казалось, плыли прямо в лицо. Если бы только у нее было с собой больше денег, она поставила бы десять свечек или даже сто-только бы все были живые…
…Он чистил свежесваренную картошку в мундирах, подстелив на стол вчерашнюю «Сибирь» и дуя на пальцы. Чесались жирафьи пятна синяков и ссадины на ребрах – после посадки «с копотью», – и он чесал их тыльной стороной ладони, чтобы не вымазать майку картошкой. На языке крутилось подхваченное сегодня в штабе у телефонисток «… что вы плачете здесь, одинокая бедная девочка…», а из распахнутого настежь окна слышно было, как где-то играют в футбол. Руки делали все сами, а в голове шла совсем другая работа – он перебирал частоты, позывные, активность станций и видел сейчас вместо окна и темнеющего прямоугольника неба, карту Манчжурии и Монголии, и треугольники флажков на ней – вскрытые штабы дивизий, полков, батальонов, отрядов…
Там, за речкой, солдаты прятались в кишащих комарами камышах, сидели до ночи без воды – но он видел их, видел их всех в тоненьком писке их запеленгованных раций, и знал, о чем сейчас думают их командиры…
Мама послала ее в магазин, идти было недалеко, но дорогу ей преградила военная колонна. Вообще-то это были еще не солдаты, а только мобилизованные – они шли на вокзал. Те, что постарше, были в старых гимнастерках и пилотках – с прошлой войны…
Она стояла и смотрела на них – как они идут, молодые и старые, один за другим. У них были такие лица, что стыдно было за всех, кто не идет рядом с ними в строю. Рядом с колонной шла какая-то молодая женщина, и по лицу у нее катились крупные слезы, она все смотрела на кого-то в колонне, и шла, и плакала. Ксеничка вспомнила, как уходили колонны два года назад, когда напали японцы, и ей стало стыдно, потому что вот они уходят, туда, на запад, а она здесь, со всякими глупостями в голове…
Вот и вчера, вспомнила она, Машки дома не было, и Ксеничка собралась уже идти обратно домой, но, на беду, ее перехватила Машкина соседка Зинка, которая еще в прошлом году бросила школу и устроилась работать в магазин. У нее сегодня был выходной, и сначала она рассказала, когда, куда и к кому именно Машка с матерью пошли снимать мерки, и когда вернутся – получалось, что уже скоро – а потом и вовсе завела пустой разговор обо всех встречных-поперечных. Ксеничка не знала, как ей отделаться – пришлось усесться рядом с Зинкой на серую каменную приступочку забора. Зинка сняла туфли, выставив босые ноги на тротуар, и, почесывая вымазанную сажей коленку, стала перемывать косточки прохожим. Казалось, она знает полгорода – но обо всех она знала почему-то только гадости. Когда мимо проходила какая-то полная женщина в цветастом платье, у Зинки прямо-таки загорелись глаза, и она, жарко дыша в Ксеничкино ухо, стала рассказывать об этой женщине такое, отчего краснела даже спина. Казалось, что все на улице сейчас слышат то, что шепчет Зинка, и думают, что Ксеничке тоже приятно такое говорить и слушать.
Потупившись, Ксеничка снова увидела выставленные босые Зинкины ноги, увидела, что ногти у нее на ногах тоже, как и на руках, покрашены вишневым лаком. Она подумала, что Зинка, видно, для того и разулась, чтобы всем было видно – и с ехидством подумала, что брови-то у Зинки выщипаны, а одна нарисована чуть наискось – и от этого ей стало как-то легче. Да и ждать пришлось действительно недолго – Машка с ее мамой скоро появились из проулка, и от Зинки все-таки удалось оторваться.