я не знаю, что стало со мной.
Мне так и хотелось броситься к ее ногам, целовать ее руки… Просить о чем-то… Кричать о своей любви…
И, сам не знаю как, рассказал я незнакомке — имени которой даже не знал — историю своей первой любви. Про русалку… Сирену. Лорелею. И сказал ей, что это она.
Мы провели с ней — к общей зависти — весь вечер. И, стоя на вахте, я всю ночь грезил Лорелеей. Слышал в волнах ее голос. Огоньки встречных судов и звезды ясного неба казались мне ее глазами.
Но на другой день я ее не видел. Встал я рано, бродил, сердитый, по палубе, заглядывал в салон — ее нигде не было. Сережка, которому уж, конечно, третий рассказал про „сирену“ и который сам не говорил с ней — она покинула салон почти тогда же, как я, в двенадцать — дразнил меня. Конечно, ему же было завидно, что он не мог беседовать с красавицей — был на вахте. Но я резко отшучивался от него и продолжал бродить. Я боялся, что она будет прогуливаться во время моей вахты. Но я ошибся. Вообще в этот день было мало пассажиров на палубе. Было серо. Легкий туман сгущался над морем. Было похоже на дождь. Море волновалось еще не слишком, хотя можно было ожидать сильного ветра. Что-то необычайно скучное было над морем. В тумане выли протяжно пароходные сирены. Дождь пошел ночью, во время моей вахты. Хотя я был в дождевике, капли стекали мне за воротник, назойливо били по лицу. Я продрог. Я сдал на рассвете вахту Сережке, сказав ему, с некоторой завистью:
— Вот, теперь дождь перестает, а я все время должен был мокнуть.
Внизу, у входа в коридор, между пассажирскими каютами I класса, увидел я ее. Она стояла в дверях и, со странным выражением на лице, смотрела на море. Серое и взволнованное.
— Солнца не будет, — грустно сказала она.
— Да, неудачный день выбрали вы встречать восход, — подтвердил я.
— Нет, не то. Я видела много восходов… на разных морях… Я много плавала… покойный отец мой был моряком…
Потом, взглянув на меня, сказала как-то неожиданно:
— Почему у вас такие грустные глаза?
— У меня горе… большое горе… я потерял мать… она была больна давно. Но мы рассчитывали на полное выздоровление… А теперь, неожиданно… месяц тому назад… Узнал я уже после похорон…
— Вы очень любили свою мать? Я не помню своей матери. У меня был только отец и я была к нему страшно привязана.
— Как я к своей маме… Я был единственным сыном… У меня были еще сестры, но они все умерли в раннем детстве… Мама очень неохотно отпустила меня в море… Когда я приезжал домой, она все уговаривала меня бросить море..
Я запнулся, потому что мне вспомнился мой последний приезд — когда мама призвала на помощь мое увлечение Олей…
Оля… До нее ли мне было теперь! Напишу, напишу… Но только не сейчас… Да она поймет и сама, что после смерти матери мне не до писем… Она же знала, как я любил мамочку…
Не знаю, как истолковала Лорелея мое внезапное молчание. Она снова внимательно посмотрела на меня и сказала:
— Так ваша мама уговаривала вас бросить море? Лучше бы вы сделали это…
— Почему?
Она не отвечала, устремив снова свой взгляд в туманную предрассветную даль.
— И вот, после смерти мамы остался я один. У меня нет никого, кто мог бы понимать меня…
— Разве вы никого не любите? Не любили?
Вопрос прозвучал так неожиданно, так странно. Но она не смотрела на меня, не сводя глаз с моря, где скоро должно было встать, скрытое тяжелыми тучами, солнце. Казалось, она отвечает на свои собственные мысли.
„Люблю! Люблю страстно, безумно! — хотелось крикнуть мне. — Любил тебя всю жизнь! Всю жизнь грезил только о тебе одной!“
Но не посмел. И ответил:
— Нет. Я люблю только море.
— И я люблю одно море!
Она протянула вперед свои руки в длинных белых рукавах. Ветер играл ими.
И стала похожа на белую чайку, что собирается лететь…
За полчаса до вечерней вахты вышел я на спардек. И там встретил Лорелею. Белая фигурка ее светилась на фоне ночного, все еще спокойного моря. Она стояла, облокотясь на релинг. Казалось, она плакала.
— Что с вами? Поделитесь со мной и вам станет легче… Вот я же сказал вам о своем горе… О мамочке… А вы…
Она не ответила. Положила мне руку на плечо. А потом прижалась ко мне — и зарыдала.
Я никогда не видал рыдающих женщин. Олечка плакала иногда, но это же было по-детски. Но тут я не знал, что мне с ней делать… И сам не знаю, как поцеловал я ее склонившуюся мне на плечо щеку. Она подняла на меня свои заплаканные глаза и прошептала:
— Вы меня любите? Да? Зачем? Вы даже не знаете, кто я и как меня зовут.