Существа были — человеческие!
И внезапно мне вспомнилось, как назвала хозяйка это место: Роща повешенных!
Как прикованный, стоял я на месте. И, сознаюсь, меня охватил такой ужас, какому нет имени на языке людей. И была только одна — трусливая — мысль:
«Хотя бы „они“ меня не заметили!»
Наконец, я овладел собой и стал быстро карабкаться наверх. Скорей бы уйти из рощи. Ведь за пределами ее «они» бессильны.
Я сделал ведь по тропинке вниз всего каких-нибудь десять шагов — чего же нет ей теперь конца? Где же верх дюны? Вот, чувствую, что тропинка под ногами, а делаю глупость — сворачиваю в сторону. Теперь под ногами мох — мягкий мох. Но со всех сторон я слышу шуршанье этих страшных молчаливых существ. Ужас все более охватывал мою душу. Я побежал. Ах, скорей бы вершина дюны. Слава Богу! Вершина. Тут сейчас дорога к морю. Но что это? Что так блестит внизу под дюной? Не может же так блестеть песчаная дорога в безлунную ночь?
Море, море!
Да, но как же оно здесь? Ведь дюны не доходят до моря? Приливов у нас не бывает. Бури не было… Да, но море дошло до самой дюны. Блестит у ее подошвы. Оно, может быть, подымется еще выше? Я стал терять голову. Бросился прямо в лес. Только бы подальше от «них», где бы «они» ни шуршали! Подальше, подальше!
Лез на дюны, утопал во мху. Внизу — болото… сзади — море… Ах, если бы открылись звезды! Второй по блеску указал бы мне путь…
Юпитер! Юпитер!
Но он был скрыт темными тучами. Я чувствовал, что мне не уйти от этого ужаса. Я присел на поваленную бурей сосну — я совсем не помнил ее, а ведь я хорошо изучил рощу. Сел. Закрыл уши руками, чтобы не слышать этого отвратительного шуршания. Я боялся, что начнется еще крик. Но «они» были сегодня безмолвны.
Не знаю, сколько я сидел. Руки устали. Я отнял их от ушей. И услышал, как там, далеко в деревне, прокричал петух.
— Слава Богу! Говорят, «они» не выносят петушиного крика!
Но «они» шуршали все громче и громче. Мне казалось, что «они» приближались. И вдруг между деревьев что-то блеснуло. Сердце мое забилось часто-часто. Дикой радостью наполнилась моя душа!
Второй по блеску!
Он теперь на юге. Нет, скорее — юго-западе… Значит, надо идти так, чтобы он все время оставался слева.
Но Юпитер посмотрел только на минуту. Ах, Федя, Федя, ты прав — не любят звезды того, кто их не понимает!
Я снова сел на какой-то пень, заткнул уши, закрыл глаза. Стал тихонько молиться…
И просидел так, пока над рощей не показалась слабая полоска зари. Еле-еле заметная.
Резкий крик — тот самый, знакомый, — родился в роще. И, словно по сигналу, все «они» зашевелились еще быстрее, стали собираться в одно место. Я зажмурился и не видел, а только слышал, как опять пронеслась над рощей гигантская птица.
Стихло. Я открыл глаза. Огляделся. В тусклом свете утренних сумерек увидел я море — не у дюны, а там, где ему надлежало быть, и лес, и дорожку — в двух-трех шагах от себя.
Покачав головой, отправился я домой. Нет, Варваре Андреевне не скажу я, что было со мной в роще.
Я переделал картину. — Вернее сказать — написал заново. Это не был больше лесной уголок в осеннем сне. Полотно ожило. Весь лес наполнился туманными, сливающимися с тьмой, расплывчатыми фигурами. Присмотришься — видишь их: над соснами, в кустах, на каземате.
А над лесом, блестя лучами, сияет второй по блеску.
И, отбросив все прежние наименования, я назвал картину просто:
«Полночь в лесу».
Я выставил свое полотно на Рождественской выставке. Она имела громадный успех. Впрочем, многие и ругали картину. Понимать — да кто мог ее понять? Я думаю, ее поняла бы Варвара Андреевна. Да зачем она придет на выставку? Я думаю, она никогда еще в жизни не была ни на какой выставке, ни в музее.
Рассказал я только Наде. Не знаю, поверила ли она, но она долго-долго смотрела на картину. Знаю: она вспоминала ту ночь, когда мы были с ней там, на мягком мху, когда «они» помешали нам своим криком…
В последнее время Надя опять очень нежна со мной…
А все-таки — в этом я уверен — я для нее только — второй по блеску…
STELLA MARIS
От ужасов смерти, в момент роковой,
Спасен он был грезой светящей,
Для всех, погибающих в бездне морской
Звездою, о мире скорбящей…
Никогда не любил я спиритических сеансов. Они вызывают во мне — ну, я сказал бы — брезгливое — отношение. Как это, вызвать душу кого-нибудь из умерших близких? Православная церковь наша молится «во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему…» А я буду лишать его этого покоя, хотя бы на минуту? Из-за какого-то баловства! Чем же иным являются для большинства спиритические сеансы? Нет, этого я не понимаю! Я против этого!