Иллюзии зеленого огонька…
Снесен с лица земли наш уютный домик. В могиле мой отец. Далеко моя юношеская любовь… И нету больше на молу моего зеленого огонька. На месте его поднялся новый нескладный маяк, с тускло-белым — проблесковым — огнем. И всюду на реке, от верховья до моря, до большого белого маяка, сторожащего вход в залив, проблесковые, проблесковые, проблесковые.
Жалеют огня. Жалеют света. Но не жалеют людских глаз.
Много проблесковых огней на лоне широкой реки. Белые, белые, красные. А зеленых только три. Это — на всей широкой реке. Ненавижу я проблесковые огни. Непостоянные — как сами люди.
Как человеческая любовь…
Я поселился за городом, вблизи того места, где стоял наш старенький домик. Мне часто приходилось возвращаться последним пароходом. И, глядя в окно на темные воды реки, на темное небо — я ждал, жадно ждал, не покажется ли, наконец, зеленого огня — маячка или встречного парохода.
Что в них, в этих зеленых огнях, что они так влекут меня, так манят и мучают?
Вот загорелся зеленый луч — и сразу погас.
Почему вы так непостоянны, проблесковые зеленые огни?
В годы войны и революции спало мое сердце. Горела душа — да, горела пламенем жертвенной любви к Родине, к родному народу. Но не было в ней места для чувства к кому-нибудь одному. А теперь, на родине, когда успокоилось сердце, когда вокруг тишина и мир, в мое спавшее сердце прокралась непрошеная гостья: Любовь.
И я отдался ей со всем порывом, на который способна одинокая душа…
Она не любила меня. Нет, не любила…
Играла ли она мной или увлекалась сама — не знаю. Но я отдал ей всю жизнь, все мои мечты и надежды. И когда, редко, разрешала она мне целовать свои тонкие руки — я испытывал неизъяснимое блаженство. Она позволяла мне это иногда. И больше ничего. Никогда.
Но я горел. Я сгорал на пламени этой любви… И, казалось мне, кроме этого чувства нет в мире ничего. Ничего!
И, когда я возвращался домой, прижимаясь горячим лбом к холодному стеклу пароходного окна, — я думал о ней. Только о ней.
Ждал появления зеленых огоньков.
И огни слились с образом моей возлюбленной.
Зеленые огни моей любви…
Как дивно томиться и страдать от любви без ответа и надежд!
Гореть, страдать, отчаиваться — и снова гореть! Знать, что никогда не будет ответа.
Что счастье только во сне…
В дивном сказочном сне, овеянном ароматом любви, осиянном зелеными огнями.
Проблесковыми, непостоянными были огни.
Такова же была и моя любовь.
Она никогда не любила меня — но давала мне минуты счастья. Минуты блаженства, когда я целовал ее руки. И один лишь раз я осмелился прижаться жадными устами к ее губам!
Холодно сказала она мне, что не любит. Любит другого. Любила его всегда.
Я не упрекал ее за ложную надежду. Был благодарен за краткие минуты счастья, что давала она мне — недостойному.
Я плакал, целуя ее руки. Я безумно любил. Не полюблю так никого. Никогда…
Она ушла от меня. Я привык видеться с ней каждый день… Теперь мы не виделись месяцами. Я ушел сердцем и умом куда-то в бездонную пропасть. Пробовал искать забвения в вине. В кокаине. Не находил.
И единственное, что давало мне успокоение, от чего струился в мятущуюся душу мою мир — это зеленые огни нашей гавани.
Говорят, зеленый цвет — цвет надежды.
Неправда! Зеленый огонь — это любовь!
Я зашел в храм.
Много церквей в нашем большом городе. Но я люблю из них только одну. Не потому, что в ней какой-нибудь особенный батюшка. Батюшка самый обыкновенный. Старичок. Кроткий. Простой. Глубоко верующий. Каких много на Руси. Пение — как во всех церквах. Не лучше, не хуже. На стенах нет икон старого письма, художественных фресок, чего-нибудь замечательного.
Но не в батюшке дело. Не в иконах. Не в пении.
А, может быть, именно в иконах. У одной из них, старой, темной — Николай Чудотворец изображен на ней, с потемневшим от времени ликом — горит лампада. Неугасимая она. Ночью погашены в храме все, а эта горит. Видна и из окон церковных.
Зеленая лампада Николая Чудотворца! Зеленая лампада освещает его образ.
Строги святые. Строги и бесстрастны их лики. А вот этот святой… Какой благостью, какой любовью к страждущему человечеству дышит его лицо. Строгое с первого взгляда — и такое благое, если всмотреться в его очертания. Знает и любит — и как еще любит его — русский народ. Вся страждущая Русь. Какие грехи не исповедовались у его подножия. О чем только не молились ему грешные люди.