— Ишь ты, «стратегия»! Слыхал, Чупрахин?
Иван застегивает ворот гимнастерки:
— Слово-то какое — «стратегия»! Ты что, Шапкин, военную академию окончил или без образования морочишь нам головы?
Подсаживается политрук. Он успел побриться, подшить чистый подворотничок. Глядя на него, не скажешь, что мы прошли пятьдесят километров, дыша едкой и густой дорожной пылью. Правдин приказывает позвать к нему всех бойцов: он намерен что-то сообщить нам, и, видимо, хорошее. Плотным кольцом окружаем политрука.
— Товарищи! — обращается к нам Правдин. Голос у него чистый, чуть приподнятый. — В Москве, на Красной площади, только что состоялся традиционный парад.
— Как прежде, седьмого ноября? — спрашивает Мухин.
— Да, как прежде, в мирное время.
У Чупрахина загораются глаза, и он, работая локтями, протискивается ближе к Правдину.
— Парад, Егорка… Слышишь, о чем говорят?
— Тихо! — останавливает его Кувалдин.
— Сталин от имени партии, Советского правительства поздравил народ и Красную Армию с великим праздником, он сказал, что на нас смотрит весь мир как на силу, способную уничтожить грабительские полчища фашистских захватчиков.
Как всегда, Правдин вдохновляется от собственных слов.
— Вспомните годы гражданской войны. Сколько врагов шло на молодую Советскую республику, — продолжает он. — И что же? Все они нашли гибель на полях нашей страны. А мы, то есть большевики и народ, выстояли и победили. И сейчас победим, непременно победим!
В наступившей тишине вдруг раздается басок:
— А чего же город за городом сдаем фрицам? Утром Шапкин сказывал: под Ростовом опять неустойка.
Шапкин нервно дергает плечами, на его сухом, бесцветном лице появляется неестественная улыбка.
— А чего тут объяснять? — спешит он опередить политрука. — Если отошли, значит, так надо. Стратегия, понимаете, — глухо заканчивает он.
— Вот и неверно, — замечает Правдин Шапкину. — Если отошли, значит, на том участке фронта противник оказался сильнее наших войск. Зачем же так просто сдавать территорию врагу? Ведь это не спорт, а война, жестокая, смертельная.
— Значит, он, проклятый, все же сильнее нас, а? — поправляя шапку, с детской откровенностью спрашивает Мухин, неловко переминаясь с ноги на ногу.
— Сильнее? — повторяет политрук и, подумав немного, отвечает убежденно: — Нет, товарищи, не сильнее! Враг опытнее нас. Но это только сегодня, завтра уже он не будет таким…
— Да и внезапность на его стороне, — коротко вставляет Кувалдин.
— Вещь серьезная, внезапность-то, — подхватывает Чупрахин. — Я вот такой пример приведу. У нас в деревне печник жил, Бушуем его прозвали. Здоровенный что слон. Бывало, выпьет, шумит на всю деревню, а придет домой — бьет жену. Однажды этой бабенке умный старик посоветовал: «Ты, Дарья, хорошенько проучи своего Бушуя». — «Как же я его проучу, — отвечает жена печника. — Он быку шею воротит». А старик свое: «А вот так. Переоденься во все мужское — и вечерком из-за угла с поленом». Так и сделала баба-то. Караул кричал. А когда прибежали соседи, разобрались, а перед Бушуем стоит его Дарья. Печник зверем взвыл: хотел жену решить. Соседи не дали, говорят: «После драки кулаками не машут». Вот как получается, если неожиданно напасть, как они на нас, немцы-то. Словно кирпичи на нашу голову свалились.
Просит слово Захар. Хотя Кувалдин и Чупрахин подтрунивают над Шапкиным, политрук относится к нему уважительно, перед выходом его назначил командиром отделения. Человек с боевым опытом, ему и карты в руки.
— Печник… дурак твой печник, — говорит Захар, отталкивая в сторону Чупрахина. — Бабы испугался. Вот что я скажу: они, германцы, начали войну, а мы ее кончим. Мы — это не Бушуй, разберемся, кто встал против нас. Правильно я говорю? Правильно.
Беседу прерывает команда ротного. Выстраиваемся в походную колонну и снова идем по пыльной дороге. Справа у меня Кувалдин, слева, как и прежде, Мухин, рядом с ним Чупрахин, впереди шагает Беленький, гордо, чуть склонив на плечо курчавую голову.
Солнце клонится к закату. Проходим молчаливую станицу. Кувалдин толкает локтем в бок, показывая на плетень, возле которого пугливой стайкой столпились малыши:
— Смотри, как воробушки чирикают. Тоже соображают.
У колодца рота останавливается. Подходит сухой и тонкий старик. Кряхтя и опираясь на палку, он снимает запыленный картуз и высохшей рукой показывает на запад.
— Туда идете? Сколько вас тут идет, а он все пре и пре. Срам! — дребезжащим голосом говорит старик и ковыляет к воротам.