— Что это такое? — спросил я, обращаясь теперь к Паклину.
— Это? Вы не знаете? Это — эфиризация…
— Эфиризация?!
— Да… Люди, не испытывавшие действия эфира, называют зфиризацию утонченным пьянством, но это неправда. Эфир не опьяняет, он не затемняет рассудка, он только отрешает дух от тела, уносит человека с земли. Эфир — это родной брат опиума и гашиша…
— Но ведь употребление его, должно быть, очень вредно?..
— Д-да… пожалуй… Впрочем, вредно все, употребляемое в излишке…
— Скажите мне, — начал я, теряясь от этого открытия: — это — эфир?., их много… как он называется? как его употребляют? какое он производит действие?
— Я не имею права сказать вам название этого эфира… Я очень жалею, что узнал это название сам. Его вдыхают… Последствия эфиризации проходят через 5-10 минут. Что касается до действия, то посмотрите…
Я взглянул на Лескова.
Он оторвался от стакана и сидел, откинувшись на спинку кресла.
Его поза, лицо — выражали полное достижение всего, что составляло когда-нибудь предмет желаний человека.
— Наблюдайте, — сказал Паклин и, отойдя от меня, взял стакан, оставленный Лесковым, сел на стул и наклонился над отверстием стакана.
Лесков внезапно вскочил и, смотря перед собой, протянул руки вперед.
— Ах! вот! вот! — повторял он безумным, радостным шепотом.
Мне было жутко и любопытно; я осторожно подошел к нему и спросил:
— Что ты видишь?
Лесков быстро повернулся ко мне.
— Этого нельзя рассказать, ты не поймешь…
И он с благоговейным, любовным восторгом опустился на колени.
— Это — женщина? — добивался я.
— О нет!., я не вижу ничего особенного, но… — Он снова умолк.
Я пожал плечами и вопросительно взглянул на Паклина; тот сидел неподвижно; когда он поднял от стакана свою голову, я не узнал его.
Та же самая улыбка безумного торжества. Морщины на лбу разгладились, складки разошлись.
Он широко жестикулировал и говорил что-то бессвязно и отрывочно.
Лагунин сидел в прежней созерцательной позе; Лесков лежал теперь на кровати, издавая по временам крики дикой радости.
Это странное трио внушало ужас. Обстановка, как нельзя больше, способствовала впечатлению.
По комнате ходили волны какого-то густого, опьяняющего тумана.
Одна из двух свечей догорела до конца и зажгла бумагу, которой была обернута. Яркое, колеблющееся пламя придавало фантастические очертания всем, находящимся в комнате, предметам.
Я начинал пьянеть от тяжелой, удушливой атмосферы комнаты. Страх прошел и заменился чувством решимости и беззаветной удали. Мне, как сказочному богатырю, казалось, что если бы был столб от земли и до неба, я повернул бы всю землю.
Я решительно подошел к столу.
Когда я приставил свой рот к отверстию стакана и вдохнул несшиеся из него острые испарения, у меня начались приступы легкого кашля. Я сделал еще несколько вдыханий и почувствовал сильное головокружение. Опьянение производилось быстро. Прежде всего, меня поразило ощущение какой-то жгучей, но сладкой боли в груди. Сердце билось усиленно и замирало так, как это бывает, когда находишься на страшной высоте и ежеминутно рискуешь упасть с нее. В то же самое время, это замирание сердца имело свою приятную сторону. Казалось, что весь организм потрясен каким-то радостным, счастливым для меня событием, и это потрясение сосредоточилось исключительно в сердце. Мои губы непроизвольно складывались в улыбку; я хотел удержаться и… не мог. Чувство восторга поглощало меня все больше и больше. Я захохотал, неудержимо, громко, как не смеялся давно, может быть, никогда.
Несмотря на это непроизвольное выражение веселости, я сохранял полное самосознание. Головокружение прошло, и мозг был совершенно чист и ясен.
— Как хорошо! — думал я. — Отчего это? С чем это можно сравнить? Прежде всего, чувственность не играет здесь никакой роли… О, да, никакой! — повторял я мысленно с благородным, но смешным теперь для меня экстазом. — Это — вот что: если бы я любил чисто и свято, если бы я был любим и… она, любимая девушка, умерла, а потом неожиданно я увидел ее снова прекрасной, любимой, любящей!..
Это положение привело меня в такой восторг, что я не мог более сдержать себя и закричал.
Мой крик смешался с восклицаниями неудержимой радости Лагунина и Павлина.
На этом прерываются мои воспоминания о первом сеансе эфиризации. Я впал в беспамятство и очнулся только на другое утро. Пробуждение было ужасно. Я не страдал ни одним из тех последствий, которым подвергаются пьяницы после бурно проведенной ночи. Моральные наслаждения дали в реакции моральные же недуги. Преобладающим чувством, когда я проснулся, было отвращение. Мне было невыносимо противны и серый день, и убогая комната, и я сам… особенно, я сам.