Викинг не разговаривает. Мне становится интересно, привык ли он проводить такие скоростные экскурсии. Я хочу спросить у него, что думали другие. Если они тоже хотели остаться тут.
В общем, я тоже молчу. У меня на подкорке записано не общаться с прислугой. Не потому, что я хочу быть грубой, а просто потому, что это утомительно – постоянно вести светские беседы в своем же доме, куда ты приезжаешь, чтобы оказаться подальше от людей.
Я понимаю, что получила эту мысль в наследство, но, как и куртка с чужого плеча, она не становится менее уютной.
В освещенном до боли ярким светом лифте мы стоим вплотную друг к другу и спускаемся вниз.
– Вот, – говорит Викинг. Я поворачиваю голову и вижу, что он протягивает маленький пластмассовый контейнер.
Я беру его и едва не роняю – контейнер оказывается неожиданно тяжелым. Откидываю две защелки. Внутри пистолет, лежащий в гнезде из черной пены.
Я продолжаю смотреть на пистолет, и тут рядом раздается мелодичный звон – двери лифта открываются. Перед нами подземная парковка, которая тоже слишком ярко освещена. Я понимаю, что это наш конечный пункт назначения, однако ни один из нас не двигается вперед.
– Там есть глушитель, – тихо говорит мне Викинг. – И патроны. Ты умеешь стрелять из него.
– Да, – слышу я свой голос. Думаю, умею. А она злая, эта штука. И так красиво сработана… Изящество линий наводит меня на мысли о теле Лалабелль.
Викинг смотрит на меня, но мой взгляд устремлен вперед.
– Портреты принадлежат своему создателю, оригиналу. Воспринимай это как авторское право. Лалабелль уполномочила тебя избавиться от других Портретов. Это разрешено. Если ты выведешь из эксплуатации Портрет кого-то другого, это будет незаконным уничтожением имущества. Если ты убьешь человека, это будет убийство. Даже не помышляй о том, чтобы сделать что-то такое. – Его голос убаюкивает, почти как колыбельная. Слова звучат ритмично. Знакомо. Наверное, он давно отрепетировал эту речь, думаю я.
– Не буду, – говорю я.
– Ты не сможешь, – поправляет Викинг и передает мне маленький серебряный кругляшок на короткой цепочке.
– Что это?
– Твой ключ, – говорит он. – Твоя машина в третьем отсеке.
Я влюбляюсь в нее, как только вижу. Она до ужаса уродлива. Бездушное белое чудовище, а не машина.
В ней нет ничего примечательного или человеческого. Она выглядит опасной, как работающий на полную мощность завод или как акула в открытом море. И быстрой. Я подхожу поближе, я настороже, но стараюсь не показывать этого. Как любое животное, думаю я, она почувствует мою панику и набросится. Кладу руку на ее крыло и представляю, как буду давить на педаль газа. Представляю, как подо мной будут шуршать покрышки. Представляю, как буду пролетать на красный свет и гудеть всем. И вдруг я понимаю, что все эти мысли доставляют мне удовольствие. Не помню, чтобы Лалабелль любила быструю езду. Я вообще не помню, чтобы она часто водила машину.
– Это полный автомат, – говорит Викинг и открывает дверцу.
Я сажусь на водительское место, бросаю очки и пистолет на пассажирское сиденье и оглядываю кожаный салон. Пахнет так, будто машина только что сошла с конвейера, и я чувствую к ней прилив нежности, как к родному существу.
– Как она работает? – спрашиваю я. Никаких кнопок нет, и отделанная орехом приборная панель абсолютно плоская.
Викинг наклоняется мимо меня и прикасается к панели. Потайной шов расходится и обнажает стеклянный экран. Из темноты выплывают зеленые слова.
«Добро пожаловать, – написано на экране. – Куда едем сегодня?»
– У нее есть ручное управление? – с надеждой спрашиваю я.
– Только на экстренный случай, – говорит Викинг и нажимает на маленькую скрытую кнопку под приборной панелью.
Наружу выезжает еще одна панель, и со щелчком раскладывается рулевое колесо. Я опускаю голову и смотрю вниз, где из ниши уже вылезли две педали.
– Водить-то я буду сама, – говорю я и улыбаюсь ему, как я надеюсь, снисходительной улыбкой.
– Попробуй, – говорит он. – Но машина вряд ли тебе позволит. Ручное управление существует только для душевного спокойствия пассажиров.
– Гм. – Мне вдруг поскорее хочется уехать. – Это всё?
– Почти, – говорит он, и впервые за все время щетина вокруг его рта складывается в некое подобие улыбки. Я устремляю на него встревоженный взгляд. К моему облегчению, его лицо неподвижно. Может, он просто щелкнул челюстью.