— Потому что это люди, — сказала она честно. — Они думают, за все надо платить. Страданиями. Своими или чужими. Лучше чужими. Это называется жертва.
— Потому нас осталось так мало, — сказала женщина, — из-за этих ваших глупых жертв. Они убивают у наших ног, а я не умею воскрешать мертвых. Поначалу… поначалу да, я пыталась забирать боль этих, маленьких, которых они приносят и выпускают из них жизнь. Забирать боль — это хорошо. Но слишком много боли. Слишком много еды. Потом… потом очень плохо. Некоторые наши… те, кто остался… они приспособились. Теперь они не едят боль. Они едят жизнь. Я так не хочу. Это… это неправильно. Почему, ну почему вам кажется, что за все нужно платить? Оттого вы так несчастны, бедные, бедные…
— Ты говоришь совсем по-другому, — шепотом сказала она. — Не так, как раньше.
— Я всегда так говорила. Просто теперь ты лучше слышишь.
— Но ты исполняешь заветные желания…
Ничка совсем освободилась от зеленых трепещущих усиков и теперь стояла, удивленно оглядываясь по сторонам.
— Заветные желания? — бледные губы женщины изогнулись в чуть заметной улыбке. — Заветные желания, да. Но ты так ничего и не поняла. Это не награда. Это наказание.
Теперь только она услышала треск раздираемых веток. Кто-то несется напролом, прямо сквозь подлесок… Иван. Он был багровый и едва переводил дух.
— Девочки, — сказал он жалобно, — ну как так можно? Это же маршрут! Из-за вас вся группа стоит! Вы же всех задерживаете! Я думал, с вами что-то случилось!
— Ничке стало плохо, — сказала она нагло, — я осталась с ней… как верная подруга. Скажи, Ничка?
— Ну да… — неуверенно ответила Ничка. Она дотронулась до черной прядки, дернула ее, сначала осторожно, потом сильнее, и стала рассматривать пустую раскрытую ладонь.
— А… она сейчас как? — осторожно спросил Иван. — Она вообще в себе?
— Совершенно, — она подняла глаза на Ивана. На щеках, там, где начиналась борода, блестели капельки пота… — можно… э… продолжать маршрут. Какие-то пещеры, да? Наверное, священное, мистическое место с особой энергетикой?
Иван растерянно моргнул. Но тут же встряхнулся.
— Да, — сказал он, — священное, мистическое место. На рассвете, если встать на священный камень… ну, на один там камень… видно, как первый луч восходящего солнца…
— Проходит через трещину в скале, — предположила она.
Иван вновь моргнул.
— Да, — согласился он, — очень… очень красивое зрелище. Такой первый луч. И прямо через трещину… Бывает только раз в году. Как раз завтра на рассвете…
Он поглядел на нее, взгляд у него был масляный, ласковый. Липкий.
— Хочешь, покажу? Только мы вдвоем. Ты и я.
За спиной у Нички торжествующе улыбалась зеленая женщина.
— Нет, — сказала она, — совершенно не хочу.
Томаш Колодзейчак
Для чего нужны фомоли?
Меня не избивали, не светили мне лампой в глаза, не ставили клизму и не били электрошоком. И все-таки я оказался в положении, в котором уже много лет как не оказывался ни один человек на Земле. Из меня сделали шпиона.
Ну а потом я умудрился стать миллионером. И между тем как бы случайно помог запустить самую масштабную космическую программу в истории человечества.
Моя жена, Моника, вместе со своей двоюродной сестрой уехала на две недели отдыхать. На Марс. А поскольку Люси сама воспитывала сына, за ним должен был кто-то присматривать. И этим кем-то предстояло стать мне. По крайней мене, на первых четыре дня. Потом за ним должен был прилететь родственник Люси из многочисленной семьи, которая жила на Титане.
Так все и началось.
Тот день не слишком отличался от других июльских дней. Солнце пригревало, птицы щебетали, люди гуляли, а я совсем не хотел работать.
Мы выбрались с парнишкой на короткую прогулку, Ларри семенил рядом, быстро переставляя ноги, и вдруг черт дернул меня спросить:
— Может, пойдем на Перловую и посмотрим на рыбок?
Ларри кивнул и резко ускорил шаг. Он любил рыбок, попугаев, свиязей и пиглей — всю эту громкую и разноцветную братию из зоомагазина.
Мы вышли на Перловую, и, как всегда, первым я увидел еще издалека трехметровый зуб едолюба над дверьми. А вторым, на что я обратил внимание, была большая цветная надпись:
«НОВИНКА — ФОМОЛИ!»
Третьим я заметил фомоля. Он сидел в манеже рядом с витриной магазина, опирался на стекло передними плавниками и прижимался к нему приплюснутым носом. Ротик был открыт, и между двумя рядами снежно-белых, не слишком маленьких и не слишком больших зубов высовывался розовый язычок. Я никак не мог разглядеть глаза фомоля, их закрывала грива распатланных волос, сам же зверек был мохнатым, заросшим густой черной шерстью, кое-где раскрашенной золотыми полосами.