Он сглотнул сухой ком и попытался придумать язвительный ответ. Но не придумал ничего. Она была напряжена, нервно пристукивала ногой, прожигая его взглядом. И все равно – ничего…
– Хорошо, – все, на что он был способен.
Она моргнула, шмыгнула носом и продолжила идти.
– Ты сегодня очень красивая.
– Спасибо, – она вернула свою руку в его.
До театра они шли молча.
***
Когда они заняли свои места, он просканировал толпу взглядом, отчаянно надеясь, что никто из его офиса не появится. Лиха беда начало.
Как только погасили свет и актер, играющий Орсино, вышел на сцену, она прижалась к нему плечом. Он чувствовал запах ее шампуня и как двигалась ее рука от дыхания.
Вскоре, как бы то ни было, пьеса полностью захватила его внимание. Актеры были намного лучше, чем он мог представить, учитывая размер и расположение местечка. Даже то, как дурачили Мальволио, было на узкой грани идеального: забавно, но притом немного низко, чтобы публика могла проникнуться жалостью. Ну, не эта публика, признал он про себя. Это сборище неандертальцев даже не засмеялось, когда сэр Эндрю обратился к Марии: «Добрейшая госпожа Наддай». Гермиона, конечно, смеялась. Он лишь раз украдкой посмотел на нее, когда Виола рассказывала о себе, и заметил, как она беззвучно проговаривает строчки вместе с актрисой. Он не мог оторвать взгляд от ее губ, пронизанный тем, сколько чувств она вкладывала в слова. Тугой ком встал у него в горле, но он смог его проглотить.
Когда Фесте закончил последнюю песню, и опять зажгли верхний свет, они поднялись и начали аплодировать. Он повернулся, чтобы спросить, понравилось ли ей, но по ее щекам текли слезы.
– Это комедия, Грейнджер, – сказал он, не в силах избавиться от подтрунивающего тона в голосе.
– Знаю, – она промокнула глаза платком.
Когда они покинули театр, он предложил прогуляться по парку. Для октября было сравнительно тепло, так что она согласилась. Оба не проронили и слова, пока не добрались до его любимой скамейки и не сели.
– Спасибо, что пригласил меня, Дрейк. Это было чудесно.
– Пожалуйста. Понравилось?
– Конечно! – она была почти оскорблена вопросом.
– Отлично.
Вода на пруду пошла рябью от легкого дуновения ветерка. Уток в это время года уже не было.
– Как ты думаешь, – медленно спросила она, – Орсино всегда знал, что Виола и есть Цезарио?
– Определенно нет. Не думаю, что он был особенно наблюдательный. Вообще никогда не понимал, что Виола в нем нашла.
– Тогда почему он в конце назвал ее Цезарио? Почему не захотел, чтобы она переоделась в женскую одежду?
Он хотел было предложить идею о латентной гомосексуальности Орсино, но потом сказал:
– Может, он просто хотел, чтобы она была человеком, которого он знал.
– А не тем, кем она была?
– А может, это одно и то же.
Ветер закружил жухлые коричневые листья у их ног.
– Так… одежда и фальшивая история на самом деле ничего не меняют в ней самой?
– Может, нет… – сказал он тихо.
– То есть ты говоришь, что он любит именно ее, а не того, кем она притворяется?
– Я говорю, что эти два человека, наверное, не такие и разные.
– Верно, – она поглядела на пруд и деревья за ним, потом подняла глаза на голые ветки, которые быстро чернели в наступающих сумерках. – Дрейк? Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Что такое? – сердце его забилось быстрее, кровь зашумела в ушах.
– Я… ты… я… – слезы вновь стали собираться в ее глазах.
– Да что такое?
– Ты… – она опустила глаза вниз, начав разглаживать несуществующие складки на юбке.
– Что? – он взял ее за подбородок и повернул голову к себе, чтобы видеть лицо.
– Мне… мне… так жаль.
– Тебе жаль? Тебе жаль почему? Да объяснись же ты, Грейнджер!
– Мне жаль, что… Мне жаль, что я принимаю такие отвратительно непрофессиональные решения.
– Ты, нахрен, извиняешься за прошлые выходные?
– Не только за них.
– Грейнджер… ты определенно не следуешь кодексу этики социального работника. Это я понимаю. И работа твоя важна для тебя. Это я тоже уяснил. Но послушай, я ведь, очевидно, не типичный твой клиент.
– Это не твоя вина. И это…
– Нет, – сурово прервал он. – Дай мне закончить. Когда ты только начала приходить ко мне, меня просто тошнило только от мысли, что я нуждаюсь в хреновом социальном работнике. Твои приходы ломали весь мой привычный распорядок. Я не знал, что тебе говорить. Я не хотел видеть тебя в своей квартире. Я не хотел видеть тебя в своей жизни. Потому что ты знала. Ты была единственным человеком, который знал, в каком до охерения унизительном положении я оказался. Со всеми остальными можно было притворяться. Избегать болтовни, не говорить ничего важного. Но не с тобой. И это было до ужаса неприятно… но по многим причинам это же было огромным гребаным облегчением, потому что ты была единственным человеком, с которым не нужно было притворяться. Через какое-то время я стал наслаждаться твоими визитами, даже если тебе и казалось, что я вел себя как абсолютная скотина. И слушай, Грейнджер, если бы ты была на сорок лет меня старше или волосатым мужиком по имени Герман, может, прошлых выходных никогда бы не было. Но ты есть ты: абсолютно очаровательная, и я думал о том, как хочу поцеловать тебя с того самого дня, как ты попала под дождь. Так что не смей снова за это извиняться. Никогда. Потому что ты помогла мне больше, чем можешь себе представить.
Она провела подушечками пальцев по его щекам. Они были мокрыми.
– А что если, – прошептала она, – я была бы мужчиной по имени Герман, но не таким уж волосатым?
– Тогда, полагаю, все зависело бы от того, как хорошо ты набиваешь вату под костюм.
Она рассмеялась и прильнула к нему. Он обвил ее руками и притянул ближе.
– Наверное, нужно идти. Темнеет.
– А в твоей квартире меня ожидает изысканная трапеза?
– Не в этот раз. Но глазурь все еще там.
– Ммм. А ты что будешь есть?
– Полагаю, об этом еще предстоит подумать.
– Могу поделиться глазурью. Или можем где-нибудь перекусить. Или я сделаю тебе мой знаменитый тофу в соусе марсала.
– Знаешь, мне очень понравился тот индийский ресторанчик в квартале отсюда, куда мы ходили в прошлый раз.
– Отлично. Но однажды ты попробуешь мой тофу. И он вынесет тебе мозг.
– Это угроза?
– Скотина, – она хлопнула его по руке, а он поймал ее ладонь и прижал к губам. – Ну, так идем? – она взяла его под руку, и они зашагали прочь из парка.
– Помнишь, – начал он, – я сказал тебе, что чувствую, будто не принадлежу этому месту.
Приводящая в оцепенение дрожь пробежала по ее телу.
– Да.
– Я до сих пор это чувствую. Каждый день. Но только не когда я с тобой.
– Дрейк…
– Это правда.
– Наверное, это потому что ты честен со мной, Дрейк. Все остальные, кого ты встречаешь, знают лишь часть тебя.
– Грейнджер, я знаю лишь часть себя.
– Ну, – ответила она, – эта часть больше.
– Я сейчас испорчу тебе чтиво на воскресенье.
– Хорошо.
– У меня новый сон.
– Оу?
– Ага. Я еду в поезде. Ты, я и черноволосый мужик, которого я видел в баре.
– И куда поезд идет?
– В школу, конечно, – ответил он быстро, голос был нетерпеливый. – Ой… погоди… я только что сказал «в школу»?
– Сказал, – опять дрожь.
– Хмм… Странно. Я во сне никак не мог понять, куда я еду. А, наверное, это из-за мантий.
– Мантий?
– Да. На мне что-то типа мантии, которые обычно надевают на выпускной. Я потому, наверное, и решил, что это как-то связано со школой.
– Конечно.
– Как думаешь, эти сны – что-то типа воспоминаний?
– В каком смысле?
– Ну, знаешь, – он открыл дверь ресторанчика перед ней, – о моей прошлой жизни. Что они всплывают на поверхность подсознания, когда я сплю?
– Ну, – начала она, – не совсем имеет смысл, ведь я была в этом сне, верно?
Официантка улыбнулась и предложила им присесть за ближайший столик. Они поблагодарили, когда она вручила им меню.