Жег "вражескую пропаганду" сам фельдфебель. Он бросал подносимые солдатами охапки в костер и не отходил до тех пор, пока не убеждался лично, что все сгорело и прочесть ничего невозможно. А чтобы солдаты не ухитрились припрятать листовки, он время от времени грозно на них покрикивал:
— Всякого сукина сына, у кого окажется листовка, самолично сдам в гестапо, расстреляю на месте, как собаку, вздерну на первой же перекладине.
— Напрасно беспокоитесь, господин фельдфебель, — сказал Карке, подойдя к костру с охапкой листовок. — Наша преданность фюреру, Геббельсу и прочим обожаемым руководителям вам хорошо известна, и мы давно уже доказали, что служим верно, как псы. Да вы и сами посудите: разве стали б мы, ваши подчиненные, сидеть тут в мерзлых, вшивых окопах без этой песьей преданности. Дудки! Мы давно бы подняли руки и ушли в плен, тем более что тот солдат из нашей роты, что сбежал на прошлой неделе, дважды кричал оттуда в рупор и сообщал, что жив-здоров и что его неплохо кормят.
— Прищеми свой собачий язык, Карке, и скройся с моих глаз, — сказал фельдфебель. — От тебя больше вредной болтовни, чем патриотизма, и будь у меня хотя бы один факт, я б тебя сию же минуту сдал в гестапо.
— Фактов не ждите, господин фельдфебель. Их не будет, ибо солдат Карке не просто солдат, а, как вы сами знаете, национальный герой Германии.
— Солдат Карке! — крикнул выведенный из терпения фельдфебель. — Я что вам сказал? Вы забыли?
— Никак нет, господин фельдфебель. Вы сказали мне прищемить свой собачий язык, хотя он у меня и не собачий, и скрыться с ваших глаз.
— Исполняйте!
Карке круто повернулся кругом и, высоко поднимая ногу, молотя каблуками по мерзлой земле, зашагал в землянку.
В небольшой первобытной пещере, пропахшей ружейной смазкой, портянками, окровавленными бинтами и другими запахами, от которых воротило нос, сидели все солдаты, собиравшие листовки, и при свете двух спиртовых плошек молча занимались своими утренними делами. Одни переобувались, другие, раздевшись до пояса, обрабатывали ногтями и молоточками рубцы в рубашках, третьи грызли сухари, четвертые торопились до дневного сражения написать письма.
Старое, обогретое ночью место в углу на соломе оказалось занятым (там чесался солдат-новобранец, купивший за сухарь блоху), и Карке уселся у входа в землянку, завешенную плащ-палаткой.
— Кончили с листовками? — спросил один из солдат.
— Кончили, — ответил Карке.
— Все сожгли?
— Все.
— Где же все, когда за траншеей валяются, перед бруствером…
— Не ори, а то фельдфебель и под пули погонит собирать, — сказал солдат, купивший блоху.
— Нет, туда он не погонит, а вот в траншеях он их как огня боится. Видать, что-то в них было написано непустячное. Карке, ты не читал, что там написано?
— Нет, не читал. Не знаю. Пропагандой противника не интересуюсь. Случайно видел лишь несколько слов, когда листовка горела. Но там все вранье. Пишут, что Гитлер жулик и бесчестный игрок, что карта его бита и он все равно войну проиграет. А больше ничего и не заметил.
Не интересуюсь, — Карке достал из голенища половинку листовки. — Оставил вот лишь клок, как хорошую папиросную бумагу. А тут вовсе и читать нечего. Сплошная брехня. Пишут, будто бы фюрер в сто раз уменьшил свои потери. А разве это правда? Разве в сто? Ну, например, в нашей роте. Сколько мы под Москвой потеряли? Было нас сто двадцать человек, а осталось двадцать. Разве это в сто раз? Это же всего каких-нибудь восемьдесят пять — девяносто процентов. А если учесть, что наша храбрая рота много раз пополнялась, то и вовсе наши потери совершенно ничтожны.
Карке аккуратно, ровными дольками свернул листовку и разорвал ее на четыре части.
— Так что и вам не советую брать листовки, — сказал он наставнически. Разве только подбирайте на курево, если хорошая бумага. Ни пса в них нет интересного. Вот в этой, к примеру, пишут: "Гитлер неслыханный обманщик немецкого народа. Он обещал вам взять Москву до наступления холодов, а взял ли он ее? Увы! Вы гнетесь в окопах, как бездомные собаки, спите на холодной земле, а на ваших постелях в Германии с вашими женами спят хахали-штурмовики". Ну скажите, не брехня ли это? Самая настоящая брехня. Я, например, доподлинно знаю, что штурмовики, которые квартируют в моем доме, не спят с моей супругой, а только изредка ее развлекают. Да и одет я прилично. На мне шерстяная юбка, байковая кофта… Так что в листовке сущее вранье.
Плащ-палатка, которой был завешен вход в землянку, с шумом приподнялась, и цепкая рука фельдфебеля выхватила из рук Карке обрывок листовки, а другая ухватила побледневшего беднягу за шиворот.
— А-а! Попался, субчик. Попался, скот, — просиял фельдфебель. — Вот теперь-то ты не отвертишься, от гестапо не улизнешь. Идем-ка, я тебя лично куда следует сдам.
Карке послушно вылез на карачках из землянки, отряхнувшись, сказал:
— Верно, господин фельдфебель. Правильно поступили. Благодарю. Успокоили вы меня. А то я так волновался, так переживал!
— О чем ты?
— Да как же. На зорьке вот-вот начнут артподготовку русские, и я мог запросто угодить под снаряд. Теперь же, слава богу, мне опасаться нечего. Вы меня уводите в тыл. Я только и мечтал об этом. Один-то я уйти не мог.
— Ах, вот оно что?! Значит, ты нарочно взял листовку в надежде, что я увижу, сдам тебя в тыл и ты таким образом смотаешься с передовой. Не выйдет. Будешь сражаться. Марш в окоп! Я один пойду и доложу о тебе.
— Вы, видимо, забыли, господин фельдфебель, что во взводе есть телефон, лениво зевнул Карке. — Я могу позвонить и сказать, что вы придумали себе предлог и сбежали от артогня.
Фельдфебель остановился:
— Да, от тебя, скотины, всякое можно ожидать. Придется пойти на уступку, как-либо твое моральное разложение замять. Словом, давай сделаем так. Ты мне отдашь чернобурку, которую сегодня выменял на чесотку, а я…
— Какую чесотку? — вытаращил глаза Карке.
— Не хитри. Я все знаю о шулерстве твоем. Теперь ты распространяешь от замерзания не блох, а чесотку. За нее и чернобурку получил. Так что давай ее и не раздумывай, иначе за чтение листовки останешься без головы.
Карке расстегнул шинель и, достав из-под мундира чернобурку, протянул ее фельдфебелю:
— Держите, господин фельдфебель. Так и быть. Выручу вас. Надо же вам как-то украсить супругу, чтоб и у нее квартировали штурмовики.
Фельдфебель схватил чернобурку, прижал ее к груди, потом, как заправский скорняк, подул на нее. Глаза его загорелись дьявольским счастьем.
— О мой бог! Какой мех! Какая теплота! Карке, ты останешься тут за меня, а я на почту. Скорее на полевую почту. О мой бог!
Фельдфебель выскочил из траншеи, пригибаясь, пустился в тыл. И в это время… И надо же быть такому! Раскололось небо, разлетелась в комья и прах земля, тысячи железных цепов и кувалд замолотили по заснеженным перелескам и полям. Всепожирающий огонь метнулся справа налево, в глубину, и при свете его Карке вдруг увидел своего фельдфебеля. Его подбросило в дыму и грязи, рвануло и опустило на черный снег.
От Квачке остался только кусок сапога, рядом с которым лежал хвост от чернобурки.
По всполохам сотен артиллерийских зарниц, по обвальному грохоту адских «катюш», по реву заведенных танков было видно, что "национальным героям" сто восьмой егерской дивизии и всего фронта будет тяжко.
30. ГРАНДИОЗНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ НАЗАД. НОВАЯ БЛЕСТЯЩАЯ КАРЬЕРА РЯДОВОГО КАРКЕ
Ранним декабрьским утром на Старой Калужской дороге разорвало фугасным снарядом геббельсовского пропагандиста. Разорвало в клочья. От несчастного остались лишь лоскут одеяла, которым он был утеплен, и листок речи, с которой он собрался выступить перед отходящими на запад солдатами пятой роты сто пятого пехотного полка. А так как в роте теперь не осталось ни одного командира, а заодно и фельдфебеля (все они доблестно полегли во славу фюрера под Москвой), то военная чародейка-судьба выбросила на гребень волны "национального героя" Великой Германии рядового Карке.