— Чудо природы, — сказал, глядя на нее, Крепива. — Гляжу и сам пугаюсь. Барсучатница. Гля, и шерсть такая, как на барсучке. Может, родня? А? Невеста? Гля — на ушах и спине пегая, и волос трех цветов — у корня желтый, середка черная, конец седой.
Он стоял, оторвавшись от завинчивания болта и положив ладонь на поясницу. И видно по движению морщин — приятно ему выпрямиться и говорить.
Я же смотрел на худое лицо Крепивы. Он стал яснее мне. Мне вспоминались березы. Когда это милое дерево срубят и ошкурят, оно полежит на воздухе, то отчего-то задубевает. И тогда березу ни пила, ни топор не берет, только огонь да время. Один жрет ее с хрустом, другое не торопясь, годами. Тление — тот же огонь, только медленный.
Крепива и был таким древесным остатком: рабочим-полупромысловиком. Он из тех людей, что не жили без ружья, — их было много когда-то. Я знавал их — хорошие, жестокие, безрассудные люди. Я и навел разговор на таких, и Крепива мне немало порассказал. Говорил — есть уезжающие на зиму в тайгу, бить соболя и белку. Один такой — Селиверстов — живет в двух кварталах. Чудаки — работают в городе, а зимой едут в тайгу.
— А меня зимний лес не привлекает.
Есть уезжающие осенью бить кедровые шишки. Некоторые пенсионеры бьют белок и сдают шкурки по девяносто копеек штука. Когда разрешалось бить весной уток, то чирятник Елисеев умел так сладко пропеть в манок, что кучей слетались холостые чирки и попадали под выстрел. Но все старики или средний возраст, молодежи на охоту плевать.
— Вот у меня два сына, а охотников один зять. Один я остался. Да и охотиться стыдновато, и приработок вроде бы ненужный. А если снесут домик? В многоэтажке не станешь держать барамбоша, не будешь сушить шкурки на балконе. И хворым станет хуже. О чем мы прошлый-то раз говорили?
Я сказал. И Крепива, возясь и постукивая, стал мне рассказывать.
— …Без Михаила охотился я на засидках. А это штука копотливая. Во-первых, нужны полати, чтобы не на земле лежать. Во-вторых, приходить засветло, пока барсук спит, а стреляем его на рассвете — тогда хорошо видно. Случалось, и заснешь.
Барсук идет, а ты носом наигрываешь.
Он стоит у норы и принюхивается, а ты сны разглядываешь.
Вскочишь, а уж солнце, на лужах блестят стеклянные корочки, а барсук спит в норе.
Стал я приискивать себе собак. После Бобки завел было свору дворняг, так они что сделали? Барсука, догнав, придушили и рвать его начали — военные, голодные звери. Кинулся отбирать — а они на меня. Окружают, глазами светят. Я в сторону, в сторону. Ну вас, думаю, к лешему. И убег домой.
Стал я искать барамбошек. Искал не только белых, а и приземистых, чтобы не застревали. И до Невесты у меня жили две с половиной собаки.
— Две с половиной?
— Две взрослых и один щенок. Выходит, как раз две с половиной. Познакомился я с одной старухой, Аглаей Федоровной. Язву желудка она себе жиром заливала, а кормилась вылепливаньем пионеров из глины. Она их тогда в городе штук двести наставила, одни пионеры трубили, другие барабанили, третьи несли знамя.
Худая такая старуха, с усами и седой бородкой, а руки большие, сильные, как у трудяги.
Говорят, если женщина с бородой, то по характеру ведьма. Эта же была добрая. Она собирала бездомных собак и искала им хорошего человека. Но если собаке все одно пропадать, то уводила ее в ветлечебницу и там усыпляла.
Такая была ее доброта.
Вот ты носом дергаешь, а помотайся-ка голодным по улицам. В снег, в мороз.
Давал я старухе сальце, а она мне приводила собак. Привела и Шарика: по заказу, с кровью таксы, длинного туловом и на коротких ногах.
Чудная собака. Спокойнее в жизни не видывал. Жрет и спит. С храпом. А еще гав… Уйдет к воротам, нос в подворотню выставит и на прохожего «гау». Громом! Словно в ухо тебе рявкнул громадный пес. Прохожие, случалось, хрупкие вещи из рук роняли. Даже вора разоблачил. Тот увел фарфоровый сервиз — чайный — и нес его в скатерти. Шарик гавкнул — и около наших ворот столько черепков было! Сгребли парня. Но барамбошить Шарик отказался. Не идет и все.
Так я с ним кашу и не сварил. Тогда бородатая старуха привела второго, тоже Шарика, тоже белого. Он имел нос розовый, будто скороспелая картофелина, уши стоячие, нрав бегательный. Вечно куда-то уходил. Или служил где-нибудь, или на барахолке спекулировал (Крепива ухмыльнулся). Истинная правда, что, пойдя в банк купить марки для профорганизации, я увидел — из отдела выходит мой Шарик. И, стервец, на меня даже не посмотрел.