Он и пропал таким же образом — ушел с деловым видом и не вернулся. После Шариков решил я опробовать лягаша. В городе выжили две сеттерихи — одна у художника Моисеева (тот от себя хлеб отрывал, ее кормил). А вторая, Альпа, жила на хозрасчете. Она хаживала к хлебному магазину (там длинный хвост сирых и убогих стоял — хлеб просили).
Альпа собачища умная, приходит и садится в ряду. Не ноет, на психику прохожим не давит, а смотрит. Но такие были у нее глаза, что рука сама к булке тянется. И ребятишки ей подавали, все. Она наестся, возьмет последний кусок хлеба в зубы и домой. Конкуренцию нищим создала, те ее палками били. Выпросил я щеночка через старуху. Хозяин Альпы, Рюхин, архитектор, за собакой не следил и щеночка дали мне нечистого. Ребенок военного времени, психованный.
Он ни минуты не сидел на месте. Если я его брал на руки, он начинал грызть пальцы, если пускал на пол, он бегал кругами, рыча и визжа. Я отдал его за буханку хлеба, не успев подарить имени.
После войны вернулся я к правильной барсучьей охоте. Повезло из собак мне на Невесту, сильно повезло — и барамбошит, и двор сторожит.
Мудрая — однажды мы с ней сеткой барсука для зоопарка имали.
Но что за охота теперь? У всех ружья, у всех транспорт. Барсучков около города выбили не столько для пользы, сколько для развлечения. Езжу я сорок километров, если по прямой, а то и все сто наберется. Надолго езжу — на неделю или две. Отпуск беру в октябре.
Надо, ведь за салом человек сто ко мне в октябре придут.
А где барсуки? Сейчас скажу.
На днях ездил я гулять за город. Внучонка взял, Невесту (мне Ваську дочка подкинула, на юге отдыхает с зятем). Мы запрягли мою бензиновую лошадку, километров двадцать отмахали.
Еду, хорошо мне, а в голове старые ленточки крутятся. Кино! И будто вижу я прежние густые леса, прежние табуны тетерок.
А ведь были же здесь великие леса, тучи птиц, тьма зайцев. И нет теперь ни лесов, ни птиц, ни зайцев. Ушли дымом. Не сберегли, не удержали.
Были лесные овраги с речкой в каждом. Обезлесили мы овраги, и утекли те речки. Но скули не скули, а естественно. Народу плодится, такой городище!
Остановились. Овраги известно как идут — один, второй, третий. Нашли воду — так, пустяковый родничок вертел мелкие песчинки. Собрали сушняка да полынь прошлого года, зажгли костер. Он горит, внучек себя индейцем воображает, на слонов с Невестой охотится. Я, конечно, прилег вздремнуть — разморило. И так хорошо, без снов, по-молодому вздремнул, такой покой ощутил. Земля потянула.
Проснулся, когда шли по небу красные пенки. Вскочил — ни собаки, ни внука. Закричал — тишина. Сгоряча пробежал немного, но запыхался. Иду по-охотничьи, сную налево-направо, заглядываю в каждый овраг. Подумалось мне — сверзились они. Расшалились — и кувырк. И все время покрикиваю и посвистываю. Наконец, вышел я к одному — небольшому — оврагу. Он был всегда малодоступен — крутой такой, будто провал. Пришел — и вздохнул: лежат оба моих на краю оврага, свесились вниз, только их попки видны. Лежат, вниз смотрят. Подхожу к ним, а сам на ходу высматриваю хворостину. Рву их с шумом. Внук оборачивается и говорит мне: «Ши-и». Невеста оборачивается и глазами на меня: «Ши-и-и»… Прилег я рядом и что вижу — противоположная сторона оврага просверлена большими дырами. А от дыр все дорожки — вверх, вниз, к ручью, к кустам. Из тех дыр барсуки смотрят, а молодые по дорожкам ходят. И среди них один седой. Фильм! Так мы до сумерек и просидели там, глядя на это барсучье царство. Барсуки ходят, в кучу-малу играют. Вот когда я Мишку вспомнил!
А отчего они обереглись? Вот почему: место это обошла и жизнь, и охотники. Одни считали (я тоже), что это слишком близко к городу, других в овраг калачом не заманишь.
— А где они?
— Так я и сказал.
— Охотиться на них будешь?
— Не-е, — Крепива помотал головой.
— Кстати, покажи мне фото великого Михаила, — попросил я.
А Крепива все мотал головой, повторяя:
— Потерянный мир. Будто в кино — барсук идет за барсуком. Михаила бы мне!
— Да, Михаила, — сказал я. — А фотография?
— Можно, — сказал Крепива. — Идем в кабинетку.
Он провел меня в свою «кабинетку» — узкую, длинную, чистую комнату. Попахивало деревней — висели пришлепнутые к картонке фото, целые грозди родственников. Поперек ковра повешена потертая двустволка.
— Тульского императорского завода… — довольно сказал Крепива. — Двадцатка, а девять фунтов тянет. Старичок завещал.