…Стена охнула и упала, пустив облако древесной пыли. Оно тяжело двинулось ко мне, обтекая машины и оседая. Оно дотянулось до моих ног и легло на кожу ботинок слоем желтой пыли. Засуетились косиножки, уховертки и пауки. И я увидел свой старый пращ.
Рогатка его почернела, она похожа на два растопыренных негритянских пальца. Вощеные нитки еще держали резину, но та высохла и потрескалась. Кожанка стала сухим комочком.
Мой пращ…
Мне было лет двенадцать, когда я овладел тайной делать пращи. Сам! Только привязывать резину к пальцам рогатки мне помогал Димка.
Они были великолепны — мои пращи.
Какие рогатки! Какая резина! А кожанки! На них я не жалел даже языки моих новых ботинок. И не зря — замечательные получались кожанки, мягкие, удобно охватывающие камень.
В рогатках, в резине пращей еще могли быть какие-то сомнения, но в кожанках — нет.
Я до сих пор горжусь ими! Да!
Стрелял я целыми днями. Вскоре все соседские собаки, кошки и окна познакомились с моими пращами.
Воробьев я бил десятками. Именно тогда моя мама приобрела одну обидную привычку.
Когда я возвращался из охотничьей экспедиции, от усталости еле волоча за собой ноги, она показывала на меня соседкам и восклицала:
— Смотрите, вот идет оно, мое горе!..
Бедная мама! Сколько раз в жизни я давал тебе повод говорить это.
Но больше всего на свете я любил стрелять кукушек. По неизвестной причине наш маленький городок в августе был битком набит молодыми кукушками.
Они торчали всюду — в сквере, в садах, в огородах. Никто не знал, что им, собственно, у нас было нужно.
Но я твердо знал — тогда: кукушка — подлая птица.
Я знал — она подкидывает свои яйца другим птицам, и несчастные дураки высиживают их.
А вылупится кукушечный птенец и вышвыривает сводных братьев из гнезда. Сегодня одного, завтра другого, послезавтра третьего, пока всех не прикончит.
Поэтому я бил кукушек без всяких угрызений совести.
Убитых воробьев я носил в карманах, а кукушек — на виду. Так делал: держу за хвост, вращая над головой, и кричу:
— Эге-гей! Еще кукушка-а-а!
И тогда я нес кукушонка.
Нес коту Вильке — мириться. Вилька — мой кот и пострадал от меня: я спутал его с Малькой и угостил из праща.
Вилька дулся уже второй день и не хотел меня видеть.
И вот я нес ему кукушку — мириться. Я шел и думал о том, как повезло моей маме на сына.
Думал, какой я хороший — истребил подлую птицу.
Кукушонок был рыхлый пером и желторотый. Страшно думать, что он испорчен до мозга костей и имеет на совести не одно убийство. И приятно сознавать, что одним подлецом стало меньше на этом свете.
Вот тут-то и встретился наш сосед — Никанорыч.
Маленький и седенький, он любил собирать белые грибы и за это получил прозвище: «старичок-боровичок». А тетка Семениха, сама грибница, звала его так: Седой Гриб.
Лицо у старичка все в морщинках. Их у него сто, а может быть, и тысяча. При этом каждая его морщинка вымыта вся, до донышка. Тогда я думал, что он моет их маленькой щеточкой и часами простаивает у умывальника. Сейчас вспоминаю только, каким пыльным и чумазым был я сам.
— Здравствуйте, — сказал я «боровичку» очень вежливо.
— Здравствуйте, молодой человек, — говорит Никанорыч. — Ну-с, вы, я вижу, возвращаетесь с охоты. В ваших руках, если не обманывают меня мои старые глаза, молодая кукушка? Вы ее убили? А зачем, позвольте спросить? (Про свое окно, что я выбил, — ни мур-мур).
— Подлая птица, — важно ответил я. — Скормлю ее Вильке.
— Конечно, Вилька вам будет благодарен, — сказал боровичок. — Кстати, о коте Вильке… Вы не могли бы ему внушить, что лазать в чужие кладовки за жареной рыбой неэтично, не хорошо то есть.
— Ну, разве он послушает. Вот если бы выдрать его…
— Не нужно, не нужно, зачем ожесточать сердце этого свирепого животного. Но мы удалились от темы. Итак… вы убили кукушку. Но… а ведь она полезная. Почему? А… есть такая гусеница — в щетине, очень и очень вредная. Их едят только кукушки, другие птицы не могут, давятся щетиной.
Я засопел. Вечно эти взрослые толкуют «полезно, полезно».
— Все равно, подлая птица, — настаивал я. — Птенцов из гнезда выбрасывает.
— Ну а что еще вы знаете о кукушках?
— Да уж знаю, — надулся я. — Вполне достаточно. Спрашивать никого не собираюсь.
— Присядемте вот сюда, на эту вот скамейку, — сказал Никанорыч и сел.
Ему-то хорошо, хочешь — сиди, хочешь — на голове стой. Пенсионер! А мне некогда, я спешу, меня Вилька ждет. Но я сел. Из вежливости. Сижу и верчу головой туда-сюда, и от этого улица тоже вертится. Смешно! А Никанорыч прибавил на лбу ко всем прочим морщинкам еще штук десять и сказал такое: