— А вы знаете, молодой человек, что кукушка — таинственная птица? Вы говорите, она-де подлая и несется в чужие гнезда. Но вы, наверное, не подозреваете, что кукушечьи яйца находят в гнездах разных птиц в лесу, в поле и на болоте. Разных! И каждой птице кукушки подкладывают похожие яйца.
— Что же это! — вскочил я. — Какое захочет, такое и снесет?
— Вроде этого. Побольше или поменьше, одного цвета или другого. Какое нужно.
Ну и хитры!
Я с недоверием уставился на мертвого кукушонка.
— И другое, мой молодой друг: родина серой кукушки — далекие тропические страны. Там живут все ее родственники. Семьи имеют, детей выводят. Как, скажем, в нашем городе живут ваши родственники. А эта серая кукушка живет здесь, у нас, в Сибири. А там лишь зимует. Почему?
Я сразу сообразил. В двенадцать лет я был ужасно умный.
— Да там все птицы узнали, какая она, кукушка, подлая. И не пускают ее в свои гнезда.
Никанорыч осторожно покачал головой.
— Не то, милый… Другие же виды кукушек живут.
Я еще раз подумал и догадался (я тогда был ужасно догадлив).
— Знаете, — сказал я. — Надо посмотреть в самой толстой книге.
— И в книгах нет этого, в самых толстых. Никто ничего не знает. Зато очень хорошо известно, где зимуют наши сибирские кукушки, — в Австралии. И ежегодно летают туда и обратно и в каждый конец пролетают десять тысяч километров.
— Десять тысяч? — изумился я.
— Десять тысяч.
— Десять плюс десять, выходит, пролетают двадцать тысяч километров, — сообразил я. — А вы не врете?
— В книгах написано, мой юный друг, в самых толстых книгах.
Тут я все понял.
— Вот это да! — воскликнул я. — Теперь я знаю, почему они несут яйца в чужие гнезда. Когда же им высиживать их самим? Десять тысяч километров!
— В один конец, — напоминает Никанорыч. — А сколько опасностей подстерегает их в пути. Вообрази только — бури, ливни, ястребы, вот такие охотники, как ты.
И он похлопал меня по голове.
— Дуры! — сказал я. — Летали бы себе ближе.
— Они летят на родину, мой мальчик.
— Двадцать тысяч километров! Знаете, я не отдам Вильке кукушонка, а похороню его с почетом — под деревом. Камень положу, у меня есть огнеупорный, во какой!
Никанорыч задумался.
— Вот что, — сказал он. — Так сделаем — кукушку ты отдай коту Вильке. В земле она пропадет зря, без всякой пользы, пусть уж ее лучше Вилька съест.
— Ладно, — сказал я. — Пусть ест… Но это последняя моя кукушка. Двадцать тысяч километров!..
А кто будет их бить, так я тому во какие фонари под глазами поставлю.
— Договорились, — сказал Никанорыч. — Только фонари не нужно ставить, а? Ладно?
Вилька слопал таинственную птицу как самую обыкновенную, глазом не моргнул. И помирился со мной, конечно. А я… я перестал бить птиц из праща, не сразу, а года через два — три.
С тех пор много воды утекло. Я вырос, побывал в разных местах, говорил с разными людьми, прочитал много книг. Много нового узнал о себе, о людях и даже о кукушках. Но до сих пор так и не узнал, зачем: кукушки летят к нам с далекой южной родины? Что им у нас светит? И никто еще точно не знает этого…
…Стена охнула и упала, пустив облако древесной пыли. Оно тяжело двинулось ко мне, обтекая упавшие балки, доски и кирпичи и ложась тонким слоем пыли на машины, обломки, землю и мои ботинки. И еще из пылевого тяжелого облака выскочил кот. Махнул прыжком и сел. Он грязен, глаза дикие, на усах висели обрывки паутины. Должно быть, он ловил мышей в опустевшем доме. Но пришли машины, и кот затаился.
Теперь он сидел и мяукал, а к нему бежала хозяйка, вдова Пушкевича. Она кричала на ходу:
— Васенька… Васенька…
И, когда-то белый, кот Васька откликался ей жалобным голосом.
Я не мог узнать в нем потомка знаменитых котов Пушкевича. Они гремели среди ребят нашей улицы.
Все перепуталось у меня в голове.
Перепутали мою голову соседские коты.
Соседи — Пушкевичи — имели двух котов, Фальку и Мальку. Оба снежные, оба одинаковые — два родных белых брата.
Фалька смотрел на всех оранжевыми нахальными глазами.
— У, нахалюга, — говорили ему взрослые (его еще звали на нашей улице «Фалька — вырви глаз»).
У Мальки глаза были абсолютно голубыми. Глуповатый и ласковый, он разрешал делать с собой все.
Иногда мне казалось, что он терпит мои щипки потому, что сзади подкрадывается сам Пушкевич. Он возьмет меня за ухо когтистыми пальцами и скажет: