Стараясь рассердиться, Петр вообразил себе дядю Павла Ивановича. Представил — тот из окна своей спальни на 16-м этаже тоже любуется городом. Сам в пижаме, на крючковатом носу моргают отсветы.
…Петр, крепко держась одной рукой, другой нащупывал в боковом кармане фонарик.
Павел Иванович Галенкин ложился спать. Он хмурился — дневные заботы не отпускали его. День выдался хлопотливый, а вечером жена вывела его на пьеску — развеяться. Возвращались поздно пешком (такси пробегали мимо, хотя Галенкин махал им трехрублевой бумажкой).
Пьеска была о стройке в фанерной тайге, называлась она «Всегда бегу».
И точно, по сцене бегали, как лошади, молодые люди. Их физиономии раскрашены, голоса охрипли от криков, — жена наслаждалась, сжимая его пальцы.
Но Павлу Ивановичу было стыдно. Он сделал анализ и определил, что испытывал стыд от легкомыслия молодых людей. Дома он даже слегка поссорился с женой из-за них.
В кабинете, скача на одной ноге, Павел Иванович стянул брюки и бросил их на стул. Затем высунулся по пояс из окна и сделал несколько глубоких — до хруста в межреберье — вдохов.
Будучи городским архитектором, Павел Иванович боролся за устремление города по вертикали. И — добился.
На двенадцатом этаже воздух был стопроцентно хорош. Ночное движение сливалось в тающий гул, существующий как бы сам по себе. Воздух светился.
Вокруг же города была древняя чернота…
Павел Иванович поежился и выпил нарзана. Пил медленно, ощущая пробегание каждого глотка в виде маленького ледяного ежика.
Он задумался. Это далось нелегко — за лобной костью еще прыгали крашеные молодые люди. («А в городе нехватка стройрабочих по всем профилям»).
Что же произошло?
Отчего так беспокойны стали его дни?
Вот в чем дело — парк! Виновата его идея — раскидать их вокруг города штук семь-восемь.
Еще полгода, даже месяц назад все шло превосходно — нашли для первого кусок земли почти первобытный, около родимой Болотинки. Траты минимальные. Город близко, дорога есть, реки зажимают место в треугольник. И работы пустяки — убрать небольшой лес, осушить луг и болота. Зеленщики разработали проект. Составили смету, утвердили и глупо похвастались в газете. И — началась какая-то чепуха! Дыбится общественность, приходят нелепые письма. Есть слезница о последнем в бору, черт бы его побрал, старом коршуне!.. И кто писал? Дядя родной. А всю кашу заварил племяш Петька. Такая крапивная семейка. Еще в деревне все говорили о кошках и собаках: «Живут, как Галенкины». И сейчас мир не берет. Парк… Надо было убрать трухлявые деревья, провести дороги, устроить пристань для катеров с крылышками.
Можно, нужно оставить и сосны — десяток. Между ними пустить струйки асфальтированных тропинок. Конечно, пострадают два или три барсука и коршун.
Племянник Петр — хитрый человек. Он уехал снимать птах, остающихся без жилья, он хочет действовать на сентиментальную общественность своими фото. Отпуска не жалеет! А Петр — давний любитель птичьих съемок, мастер. Что это? Сварливость в генах? Любовь к родному? А остальные? В конце концов та же общественность рубила леса, стреляла дичь и даже несъедобных коршунов.
Что заговорило в них? Любовь к коршунам?.. Раскаянье?..
Понятнее Павлу Ивановичу был дядька, сторож совхозных огородов. Здесь экономика — он теряет работу. Нацарапал: «Я сам коршун». Пьет, наверное, старый хрыч, в одиночестве.
Но на кой черт общественности болотный лес?
Будет парк, сколок города. Это же прекрасно — свет, прямизна, воздух.
Смешно жалеть о болоте и полудохлом коршуне, когда рядом… Конечно, этот коршун семейная реликвия Галенкиных. Жил рядом, крал у них цыплят, Галенкины мазали в него из ружей. Но…
Довольно занятым горожанам терять время и ездить отдыхать к черту на кулички. Парки — и этот и прочие — будут рядом. Они позволят экономить на каждой поездке два часа времени. А ездит в выходной тысяч сто, то есть экономия двести тысяч часов.
Решено — он нажмет все кнопки и не через месяц, как хотели, а послезавтра пойдут в лес рабочие машины.
— Этим мы вас и побьем.
Павел Иванович ухмыльнулся, покивал черному окну, взял ручку-десятицветку и порисовал на сон грядущий мосты, павильоны и другие занятные штуки.
Зажмурился, вообразил их себе — хорошо!
— Спать, спать, — сказала ему жена, показываясь в дверях, и спросила: — Ты чему улыбаешься?
— Петра вспомнил. Он, знаешь ли, мину под меня подводит.
— Я всегда тебе говорила — бойся своих родственников.