…Засыпал, стихал город… Гасли его огни — домашние, желтые. Но до утра, звеня от усилий, ртутные лампы изливали на спины загулявших авто почти дневной, почти нормальный свет.
Петр повесил фонарик на пуговицу и стал вынимать фотоаппараты. Он вынимал их из боковых карманов и привинчивал на штативы к сосне, а спусковые их шнуры бросал вниз.
Работал осторожно, косясь на соседние ветки. Там спал коршун. Дыхание его было легкое, шелестящее, будто трение сосновых иголок. И Петр ощутил жалость, как боль. Спит дед-коршун. Умрет — и уйдет с ним большой кусок жизни, уйдет лес и его, Петра, детство. А сколько коршун видел всякого. Вот бы войти в него, прочитать его особые знания…
— Надоел я тебе, дедуля, — прошептал Петр и всмотрелся вниз, прикидывая спуск обратно. Сверху ночной лес виделся ему бездонной, но мягкой ямой, в которую тянуло прыгнуть.
В этой лесной яме спали птицы и мелкие звери — доживали последние дни. Бедные дурни! Они ничего не знали о парке, потребности горожан в кислороде и энергичном дядьке-архитекторе.
Петр начал спускаться. Когда до земли оставалось метра два, повернулся и обмер — к нему, воздев руки, неслось серое привидение.
Старик Галенкин брел в свой шалаш на огородах. Ночью.
Получилось так: Степаныч (чей тайный огородик в тальниках он сторожил) дал за охрану трешницу. С этой трешкой Галенкин и пошел в деревню. Не заходя в свой пустой, с закрытыми ставнями дом, он купил поллитровку и выпил ее. С этой малой выпивки его вдруг понесло. Ноги сами бежали к сынам, а он не противился. Старику хотелось поговорить, поесть вкусного и горячего.
Разве то еда, что он грызет в своем шалаше?
Но больше всего ему хотелось ругать племянника Пашку.
Сыны, сволочи, лекцию прочитали, а вина не поднесли. Павла одобрили. Спасал Галенкина зять — кислой брагой. Пили ее до изжоги, а вокруг ходила, крича, дочь Поля.
— Ты, кусок сала, — твердил зять. — Отскочи!..
…За полночь от браги у Галенкина стали чесаться живот и ступни. Он вскочил и побежал, ударяясь о дверные косяки. Схватить его не успели — вывернулся.
Теперь он шел на огороды, в шалаш.
Ему приятно было дышать мокрым воздухом. Лаял Пашка этот воздух, обзывал его вредным. Брех! Вот чем полезен болотный воздух — пьется в нем хорошо.
И если бы плохим был этот воздух, не перлись бы горожане. Вона горят их костры, дрова в небо дымом уходят.
— Турики-дурики, сколько вас наплодилось, — бормотал Галенкин, оскользаясь на сырой тропе. И куда ни глядел старик, отовсюду моргали ему костры. Около них горожане пели, ржали, скрипели транзисторами.
Галенкину казалось, — лес битком набит горожанами. Они подпаливают деревья, оставляют разбитые бутылки и крадут с огородов полевые горькие огурцы. Добро бы жрали их, а то куснут и бросят. Теперь они соскоблят лес, а ему каждое дерево своей рожей знакомо. Сюда он бегал на свиданки, здесь любился с женой.
Здесь, пьяненьким, ликовал и ужасался, когда она родила сразу трех сыновей, — этих…
Старожилов здесь только двое — он да коршун. Сколько раз стрелял он в этого коршуна, но, слава богу, все промахивался. А вот теперь он друг ему, эта птица.
…И коршуна соскоблят бульдозером, и деревья, — кому нужны старики? Вот, лежал он зимой в больнице, так на нем сестры учились делать уколы. Придут со шприцем, а в него во какая пика засобачена.
— Коршуненочек, — бормотал Галенкин. — Я к тебе. Одни мы здесь, одни.
Хватаясь за влажные, пахнущие кислятиной стволины, он свернул с тропы. Вот и сосна коршуна. Здоровая… Ее уберут.
— Коршуненочек, — бормотал Галенкин, подбегая к сосне. В мутной ночи он увидел спускающегося вниз темного человека.
Будь Галенкин трезвый, он бы перепугался, может быть, умер бы от страха. И снохи пожалели бы его, а сыновья до конца ругали себя за отказы в выпивке.
Но старик был просветленно пьян и догадался. Это мог быть только Петр, балующийся фотографированием птах.
Дурак, ночью нужно лазать не на деревья. Вдруг упадет.
Галенкин раскрылил руки, подбегая.
Но Петр закричал, скользнул вниз, схватил Галенкина, словно клещами, мигнул в глаза фонариком.
…Сердце Петра гремело, ноги расслабли.
— Фу-у, — предок… Как ты меня перепугал… Чего тебя здесь носит? — говорил он, прислоняясь к сосне и держа рукой сердце. Оно прыгало, стуча по ребрам.
— Милый! — начал вскрикивать Галенкин. — Мои сыны водки пожалели, поил меня зять, чужой человек. А ты мне свой, ты старика не обижал. Сколько лет птахов щелкаешь и всегда бутылочку мне ставишь. Но скажи, отчего ты вымахал такой широкий и высокий? Отец-то у тебя был короткий!..