Черника растет в лохматеньких моховых пнях. На голубом и сером рассыпались ее пудреные ягодки. Много их.
Дождь перестал. Я стал брать ягоды, бродя от кочки к кочке.
Такая добрая, такая щедрая ягода: с одного места, с одной кочки и одного куста я снял восемьдесят одну черничину.
Проглянуло солнце. Им страхи мои кончились. И увидел я, что на еловых стволах сидят лишайники, и грибы-человечки, и грибы-вороночки, и грибы — желтые кораллы, все крохотные.
Увидел — хороши они, но нет ничего красивее прозрачных минаретов поганок, если на них ложится солнце.
В лесу всему есть хозяин и всему добытчик.
Вот в косом солнечном луче стоит умерший в младенчестве кустик березы. На нем и устроился паучишка со спичечную головку величиной. Крохотный, но работящий.
Паучишка натянул сети. Их три. Сети натянуты между сухими ветками в разных плоскостях. Сообща они образовали — чудо чудное! — дифракционную решетку и разлагают солнечные лучи на основные цвета: красный, синий, желтый.
Весь спектр радуги разместился в паучьих сетях. Да это сама радуга, пойманная пауком.
Дорожка, выскочив из влажной лесной травы, кинулась в зеленое серебро овсяного великого поля. И где бежит овсовая дорожка, там всюду прочерчены синие васильковые полоски и видна белая, утоптанная человечьими ногами глина.
Издалека дорожка — будто ручей в синих берегах. И по этому ручью взад и вперед плавают крапивные бабочки, божьи коровки, похожие на ожившую землянику, и прочие шестиногие.
Созрев, кисточки всех полевых злаков приняли оттенок остывающего металла.
Выделка всех подпорок, семян, скорлупок, усиков — точна и ювелирна.
И мне понятна зависть техников, разглядывающих растительные эти конструкции. Они кажутся созданием внеземных рук.
Свет посеребрил метелки диких злаков, а малиновые шары клевера остались в тени. Зато желтые и белые горошки лезут к солнцу. И на каждом их цветке сидело по бабочке. Принципиальной.
На желтых горошках сидели желтые или коричневые бабочки, на белых — белые… А вот на клевер лезли все — и бабочки-белянки, и зорьки, и сенницы, и бабочки-многоглазки, и голубянки.
Клевер сладим. Его едят все, начиная с коров, рискующих животом своим, и красные, с пылинку величиной, клещики. Даже я, сорвав, сунул цветок в рот.
Сорвал цветы — лиловые шишечки — и не знаю их имени, чтобы запомнить (в деревне мне так сказали: «Это которые лиловые шишечки»). Но это и хорошо. В названиях есть что-то острое, булавочное — наколоть и сунуть в коробочку. Раньше мне нравилось — порядок! Но с годами начинаю этого бояться. Мне кажется порой, что иной цветок достоин целого тома, что он разный — в моих руках, в папке ботаника, в букете, собранном женщиной, что, возможно, со временем удастся проследить его межзвездные связи.
А если цветы и насекомые есть посланники космоса? Они стоят — на грани — у нашего сердца и проверяют, на что именно мы способны. Особенно насекомые. Все остальное мне привычно — цветок, корова, птица. А насекомые какие-то другие, пришельцы, непонятные пришельцы.
Есть тайна прозрачной воды и есть тайна закисшей воды.
В прозрачной ее ясности представляется русалка с стеклянным голоском: «Рыбак, рыбак, приди ко мне». А там, где все неясно, все в травах, ряске и слизи, водяной толстый мужик выставит пол-литру, морганет травяным глазом и скажет:
— Эй, береговичок!.. Трахнем… Штопор и эти… шпроты, у тебя е?…
Сорванные белые лилии засыхают на дорожке. К ним тянулись, их рвали, даже их понесли, но выбросили, обнаружив в белизне что-то упрекающее.
На берег лег побелевший голавль — из солидных. Спина его и изрядный кусок бока вырваны подводным гарпуном.
Пропала красивая рыба, мечта удильщика.
Оказалось — не нужны особенные лесы и секретные насадки, не нужны рыболовные тонкости. Нужно только надеть маску, сунуть голову в воду и стрельнуть, скрипнув пружиной подводного ружья.
Нежданно и беззвучно проплыли двое — мужчина и женщина. Они сидели в черной байдарке. Перед носом ее бежали фиолетовые отблески. Они и тянули байдарку вперед. А те двое только для вида помахивали веслами-крылышками.
Вот они взлетели и вошли в солнечно-водяное сиянье. Я видел — они летят над водой, помахивая крыльями-веслами, в дальние и особенные места.
Закат у реки мягок, облеплен серой дымкой. В ней и происходят предночные изменения.