Дело в том, что из-за малочисленности русского населения в Царстве Польском управление Привисленским краем было по большей части в руках самих поляков. Именно это и стало одной из причин нынешнего мятежа. Русское присутствие было представлено преимущественно военным контингентом и губернскими гражданскими чинами, а органы власти и полиция на уездном уровне были почти полностью укомплектованы местными кадрами. Теперь же использовать польскую бюрократию, запятнавшуюся попустительством восстанию и связями с мятежниками, было более невозможно (ибо это означало отдать весь западный край во враждебные руки), и потому нужно было полностью менять всю систему управления краем, насыщать властную вертикаль русскими кадрами и опираться на сочувствующее нам польское крестьянство.
Именно этим целям и должно было служить перераспределение шляхетских земель бывшего Царства Польского. Восстание давало возможность решить эту проблему — то, что в обычных условиях потребовало бы нарушения гражданского порядка, теперь было совершенно законным, поскольку мятежники подлежали наказанию, в том числе и в виде конфискации или принудительной продажи их земельных владений. Но важно было проследить, чтобы эти меры привели к качественному изменению состава землевладельцев и появлению многочисленного класса русских помещиков на месте нынешней шляхты.
Все эти планы я считал осуществимыми. По осторожным забросам идеи распродажи конфискованных земель мятежников в среду русской аристократии, очень и очень многие готовы были польститься на дешевизну польских имений. Таким образом, в результате аукционов мы должны были получить «живые» деньги, значительное количество русского лояльного дворянства в Польше и перешедшие в мое владение земли в центре России.
Но все эти меры были лишь довеском к тому громадному замыслу, что я собирался реализовать. Однако в последние дни мысль виделась особенно ярко, освещая своим светом все, что я делал. Именно поэтому я сидел, не отрываясь от записей уже второй день, по крупицам, по буквам, по строчкам собирая то, что я хотел сделать Национальной идеей.
В мое время о Национальной идее судили все, кому не лень. Ее поиски, по прилагаемым усилиям и тщетности результата, могли сравниться только с ловлей легендарной Синей птицы и трудом древнегреческого «атлета» Сизифа. Причина этого была в том, что в словосочетание «национальная идея» вкладывалось все, что приходило в голову, начиная от заботы о правах меньшинств и вступления в Евросоюз до воспитания патриотизма и расстрела олигархов. В гаражах, курилках и на форумах рубились орды поцреотов с полчищами либерастов, но так и не могли прийти к единому мнению — что есть Национальная идея. Не скажу, что я года три назад чем-то отличался от них. Однако время, проведенное на шатающемся имперском троне, как ни странно, здорово вправляет мозги.
Национальной идеи в природных условиях не существует. Любая нация при ближайшем рассмотрении тут же распадается на несколько крупных и десятки мелких социальных групп, каждая из которых имеет свою идею, часто прямо противоположную соседской. Даже не идею — скорее некое рыхлое, часто вербально не оформленное желание исправить действительность согласно своим убеждениям. Вот именно эти «желания» и принимаются часто за проявление Национальной идеи, толкая ее искателей на ошибки. Либо берется какая-то одна идея и возводится в абсолют, что моментально приводит к ее противопоставлению всем остальным и ведет к расколу в обществе. Либо производится попытка бездумно совместить все мелкие идеи в одну общую, создавая нечто аморфно-бесполезное, вроде крыловской рако-птице-щуки, не способной сдвинуть воз-государство с места.
На самом деле Национальная идея — это не столько идея или идеология, сколько механизм преобразования побудительных сил и чаяний нации (народа) в устойчивое развитие государства. Какие выводы мы можем сделать из этого определения?
Первое — то, что национальная идея жизнеспособна только при условии существования в обществе сильных побудительных сил, вызванных неосуществленными желаниями. Выдумывать Национальную идею для апатичного, равнодушного общества — все равно что строить плотину на болоте.