Бирн узнал хозяина салуна, но не молодого человека с ним. Он был едва ли больше мальчика, а волосы у него были такие же огненные, как у Делии. Когда они остановили лошадей, школьная учительница опознала его.
"Киллиан О'Коннер", — сказала она.
Его лицо было серьезным. "Здравствуйте, мэм".
"Мы видели, как эти разбойники возвращались к холмам", — сказал Зик. "У меня есть винтовка и шестизарядный пистолет для мальчика".
Рассел сказал: "Погоди. Киллиан еще мальчик и…"
"Мы идем с вами", — сказал ему Киллиан.
"Твоя семья понесла большую потерю, сын. Подумай о своих маленьких братьях и сестрах".
"Да, сэр. Если бы мой отец не погиб, он бы тоже поехал с вами. Я заменяю его место всеми доступными мне способами. Если мы не будем сражаться, то то, что осталось от моей семьи, пойдет по пути мамы и папы".
Они посмотрели друг на друга.
"Ну что ж, — сказал Бирн, — тогда лучше пошевеливайтесь".
Зик посмотрел на волков и бросил на Бирна вопросительный взгляд, но возражать не стал. Он подогнал свою лошадь, а Киллиан взял ту, что была оставлена на месте стоянки человеком, ныне уже мертвым. Они сели в седла, придав отряду большую численность, и поскакали по тропе к Черной горе, гонясь за молниями и дыша горьким воздухом, их сердца работали как локомотивы, преследуя величайшее зло, которое они когда-либо знали.
ГЛАВА XXXXVII
СТОЯ НА РУИНАХ дома О'Коннеров, Гленн поднял Менгир навстречу ярости надвигающейся бури. Облака были цвета чернил. На небосводе проступили электрические вены. Гленн, глядя прямо перед собой, увидел, как в воздухе возникло пятно чистой черноты, зависшее в шести футах над землей. Вокруг него было кольцо искривленного света, которое искажало изображение горизонта за пределами видимости, как тепловые лучи на пустынных равнинах. И хотя эта дыра была мизерной, ее вакуум был очевиден. Он тянул пространство, подгоняя видимый мир под свои прихоти.
Менгир дымился в его руках, но на ладонях были грубые подушечки оборотня, слишком жесткие, чтобы гореть. Каждая капля святой крови сварилась и превратилась в пар, и теперь Менгир сиял чистотой, его сила каскадами рассыпалась в лучах непроницаемой тьмы. Плач всех сирот, погибших напрасно, поднимался из глубины Менгира, воспоминания об ужасе подливали масла в адское пламя. Лучи выходили в ужасной радуге серого и черного цвета, которая скорее вытягивала свет, чем давала его, крадя его из царства людей и направляя в клубящуюся дыру, и с каждым захваченным атомом круг расширялся, пока не превратился в ионическое отверстие в пространстве. Он был размером с яблоко, затем с лошадиную голову, а потом с небольшое дерево. Он пульсировал, истощая цвет из окружающего мира, окрашивая землю в серый цвет сепии.
Гленн замер в благоговении.
Вот она — сила, способная вырвать солнце из неба, повергнуть мир в вечную ночь, вечно беззвездную из-за клубящихся грозовых туч. Он откроет Ад — не в виде огня и серы, а в виде удушающего отсутствия всего, что давало жизнь, оставив человечество в зиме без конца, где ничто не могло расти и процветать.
Медленная смерть всего человечества. Конечная человеческая жертва.
"Откройся", — прошептал он.
Щель расширилась, и Гленн заглянул в проход. Сначала там была только голодная пустота. Он втянул воздух вокруг себя, и его шляпа слетела с головы и исчезла в вихре. Наклонившись вперед, он услышал гортанный звук бездны. Свет его глаз осветил ее, и в этих глубинах чернота колыхалась, как магма, живая, с красными глазами. Остро пахло серой, горелой плотью, паром, испражнениями и вывалившимися кишками. Пустота пела ему миллиардом криков мучений, бесконечного страдания и яростным боевым кличем демонических боевых машин.
А в центре всего этого находился массив монолитов. Это были пульсирующие багровые столбы, испещренные дырами, из которых вырывались куски. Вокруг этих камней, как планеты вокруг солнца, вращались камни поменьше — Менгиры, ожидающие колдуна или ведьму, достойных обладать ими.
Когда Гленн снова вышел из пустоты, стали видны края входа в пространство. Это были завесы из серого, испорченного мяса, похожего на рану в боку голиафа или разлагающиеся гениталии женщины-гиганта. Завесы гнили открывались и закрывались, словно дышали.
Он прижал Менгир к груди, и его плоть подалась. Кожа и мышцы безболезненно разорвались пополам, и грудная клетка распахнулась, как шкаф, открывая сердце, еще большее и черное, чем у Джаспера, раздувшееся от сатанинского колдовства. Он толкнул Менгир внутрь себя, и вены, по которым кровь устремилась к сердцу, потянулись к светящемуся камню, желудочки конвульсивно сократились, когда Менгир прилип к пульсирующей мышце. Ихор вытекал из его отверстия, как журчащий ручей, и с каждым ударом его сердца доносились заклинания, нашептываемые из потустороннего мира. Вихрь поднимался и растягивался, медленно открывалось древнее измерение.