— Возьми пластинки с собой на «Онегу».
— Нет денег, — признался я, краснея.
— Потом отдашь. А хочешь, перепиши на пленку. У Васи отличный магнитофон. «Филипс». Будешь слушать в рейсе. Вася с удовольствием поможет. Вася тоже любит музыку. Вася…
— Я ищу лишь одну пластинку Баха. У вас ее нет.
— Ты так увлекаешься серьезной музыкой?
— Если бы зайти к кому–нибудь из коллекционеров… — подумал я вслух. — Ты не подскажешь?
— Конечно же! Загляни к Борисоглебскому. Он и живет неподалеку. Очень хороший! Хромой, знаешь, после полиомиелита. Каждый день заходит. Я провожу тебя.
Она щебетала без умолку, подкрашивая губы. Я был для нее одним из самых достойнейших людей на свете, потому что работал на «Онеге», рядом с Васей.
Борисоглебский оказался безусым юнцом, рыжеволосым и приветливым. Он прыгал на костылях, как подбитая птица, от стеллажа к стеллажу, где рядами выстроились пластинки. Он был весел. В этом мире застывшей и готовой в любую секунду ожить музыки, в мире, где творил глухой Бетховен и вдохновенно импровизировал слепой Гендель, физическое несовершенство не значило ровным счетом ничего.
— Бах, вас интересует Бах! — повторял Борисоглебский, рассматривая надписи на полках. — Прекрасно. «Nicht Bach! — Meer sollte er heissen…» [2]Помните замечательное высказывание Бетховена?
— Вы уверены, что отрывок, который вы слышали, написан в форме менуэта?
Он радовался мне как единомышленнику.
— Кажется, да. Два слова я разобрал: «Et exultavit».
Подпрыгивая и размахивая острыми, высоко поднятыми, как у всех калек, плечами, он как–то неожиданно быстро скрылся в соседней комнате и через минуту выскочил оттуда, держа подбородком словарик. Несмотря на костыли, во всех движениях изуродованного болезнью парня сквозили энергия и изящество.
— «Et exultavit», «И возрадовался»… Очевидно, культовая композиция! Давайте начнем с этого.
Мы выслушали одну из частей скорбной «Высокой мессы». У меня начали слипаться глаза, но Бах был здесь ни при чем. Сказывались злоключения бурного дня.
— То была удивительно светлая, радостная мелодия, — пробормотал я, с трудом приоткрывая веки и вслушиваясь в печальные вздохи хора.
Борисоглебский понимающе кивнул.
— Не знаю у Баха более светлой композиции, чем «Магнификат», — сказал он, перебирая пластинки на нижней полке. — У нас его не исполняют, но тут есть хорошая запись со штутгартским барок–хором…
Он опустил белую змейку адаптера на черный диск. Два хора, мужской и женский, начали причудливое полифоническое соревнование, скорее похожее на изящный придворный танец, чем религиозное песнопение.
— Что церковного находят в этом композиторе? — спросил Борисоглебский.
Но я не успел ответить. Первая, хоровая часть композиции закончилась, легкая почти невесомая мелодия менуэта заполнила комнату, и как естественное продолжение ее из тонких струнных пассажей родилась ария: «Et exultavit spiritus mius».
Это была та самая ария! Наивная, исполненная веры и вместе с тем немного кокетливая, тонкая, но глубокая, властная. «Et exultavit spiritus mius». «И возрадовался дух мой» — это было понятно без словаря.
— Она! — сказал я, боясь спугнуть мелодию. — Она!
Был один шанс из тысячи, ускользающий счастливый номер в бешеном лотерейном колесе — и он достался–таки мне.
— Поставьте еще раз, — попросил я.
Снова, как вьюнки, сплетаясь, потянулись вверх два пятиголосых хора. На исходе третьей минуты их сменил менуэт. Я понял, что до конца жизни не забуду эту мелодию.
— Вы довольны? — спросил Борисоглебский.
«Доволен»! Это было не тем словом… Смущало только одно — в музыке, которую я слышал на «Онеге», явственно пробивался хрустальный перезвон клавесина. Но сейчас этот удивительный инструмент молчал.
— Ничего странного, — объяснил Борисоглебский. — Мы слушаем «малое» исполнение, без клавесина, точнее, без чембало, а также без органа, литавр… Записи «Магнификата» с полным «баховским» оркестром вы сейчас не найдете.
— Но я слышал.
— Значит, это впервые! Когда вы слышали?
— Пока не знаю. Но завтра буду знать.
Он внимательно посмотрел на меня.
— Можно подумать, что речь идет о жизни и смерти.
Так оно и было. Я усмехнулся. Возможно, впервые в практике для подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.
— Приходите, — сказал на прощание Борисоглебский. — У меня каждый вторник собираются ценители.
Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как сухие стебельки. Почему–то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне…
13
«Et exultavit spiritus mius», — звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. — «И возрадовался дух мой».
Несомненно, один из ключиков к разгадке уже находился в кармане. «Магнификат» достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, стало быть, его радиус не больше двух–трех тысяч километров. «Магнификат» звучал громко, значит передача не была дальней.
Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс…
Радиопрограммы этих городов найти не сложно… Наша библиотека получает почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом. И уж конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.
Таким образом можно будет с предельной точностью установить время, когда Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что теперь я смогу устроить настоящую проверку Копосеву с его алиби.
Город летел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. Я вбежал по лесенке старого дворца и оказался в залах центральной библиотеки. В справочно–библиографическом отделе дежурила Надя Штольц, знаменитая девушка–полиглот, о которой не раз писала городская газета.
Надя помогла мне справиться с «Кансан Уутисет», «Нойес Дойчланд» и «Тиесой», исчерпав запас подвластных ей языков менее чем на одну пятую. «Жице Варшавы» я одолел самостоятельно. В уголке среди убористого петита отыскалась заветная строчка. Она словно была набрана плакатным шрифтом — так резко и громогласно встала перед глазами: «И.С.Бах. «Оратория Магнификат». 19.30».
После нехитрого расчета — варшавское время отличается от московского на два часа — вышло, что ария «Et exultavit» прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.
Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в газете, что радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами. Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.
Здание студки было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.
Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио. Разговор был коротким.
— Они не делали никаких изменений в программе, — сказал заведующий, положив трубку. — «Маг–нификат» передавали ровно в двадцать один тридцать по московскому времени. Говорят, было первое «истинно баховское» исполнение, то есть они собрали оркестр в большом составе, как того требовал композитор. Существует ведь еще малый «Магнификат» — для камерного оркестра…
— Без клавесина, органа, литавр… — пробормотал я.
— Что? Да–да, наверное… Конечно, без органа.
Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.
Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который противоречит всей созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно — что сложнее и неприятнее — разрушить саму систему и начать работу над новой.
Я не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.