Фисгармонии у Ипполита Матвеевича не было. Денег на нее — тоже.
Надо ли говорить, что никакого стула по означенному адресу не оказалось, а разгневанная хозяйка жилища — крутобокая хохлушка, уже доведенная до точки кипения предыдущими визитерами, долго гналась за Воробьяниновым по раскисшей осенней грязи с ухватом, которым разок таки перетянула бывшего предводителя по сутулой спине.
— Возмутительное хулиганство! Я в милицию буду жаловаться! — клекотал Ипполит Матвеевич, отдуваясь и чувствуя в пораженной части тела все нарастающее жжение. Если бы он догадывался, кто в этот постыдный момент за ним наблюдает и как при этом искренне веселится, то почувствовал бы себя еще хуже. Разумеется, жаловаться он никуда не стал.
А после стряслось и вовсе небывалое: столь вожделенный Ипполитом Матвеевичем предмет меблировки сам собой материализовался… в кабинете его начальника, товарища Новопечатько! Как, откуда, по какому ордеру это сокровище возникло в скудно обставленной конторе «Искр Новой Зари», Киса не знал — был в отъезде по курьерским своим делам. И казалось бы, удача приплыла Воробьянинову прямо в руки, но… Проблема заключалась в том, что типография работала круглосуточно, при этом энергичный товарищ Новопечатько в редкие моменты своего отсутствия на рабочем месте запирал кабинет на три замка, на окнах же красовались решетки старой еще, дореволюционной работы, так что подобраться к стулу и запустить свои лапы в его пружинистое нутро Кисуля решительно не мог.
От близости сокровища Ипполит Матвеевич изнывал. Он придумывал, разрабатывал, и тут же отвергал очередной план похищения. Его пошатнувшийся рассудок рисовал ему порой совсем уж нереальные, дерзкие картины: вот он врывается в кабинет руководителя, мощным толчком сбрасывает тов. Новопечатько со своих мебелей, прижимает их к выправленной электросудорожной терапией груди и летит, летит по осенним харьковским улицам, едва касаясь грешной земли, как архангел… Впрочем, на этом моменте видение и обрывалось. Ноющее колено живо напоминало предводителю, что он не пробежит и ста шагов, как будет пойман, с позором изгнан со службы, и, возможно, вновь упечен в дом умалишенных. Выслушивать бредни местных императоров и отбивать ноги от притязаний собачек старорежимных поэтесс Воробьянинов не хотел. Он хотел стул. И решение он отыскал.
Типография «Искры Новой Зари» заполыхала ближе к полуночи, иронично выбрасывая в синий ночной воздух искры целыми снопами и даже фонтанами. Занялось где-то со стороны котельной, вдалеке от кабинетов, однако огонь неумолимо подбирался к кладовым, и бумажные эвересты, томящиеся в их недрах в ожидании твердой руки наборщика, обещали такое зарево, которое и в Москве будет видно. Заголосили работники и припозднившиеся зеваки, побежали за баграми и ведрами. Заревел пожарный «Мерседес-Даймлер», неся на своих ребристых боках похожие на краковскую колбасу толстые кружки пожарных рукавов и суровых пожарников в брезентовых костюмах, смахивающих ликами на архангелов с закопченных икон. Начищенные их до зеркального блеска каски сияли, точно нимбы.
— Ах, господи! Ах, боже мой, гранки! Сейф! Печати! — старорежимно голосил товарищ Новопечатько, вышвыривая в клубах наползающего из цеха дыму на руки подчиненным все самое дорогое его редакторскому сердцу. Ипполит Матвеевич, так кстати припозднившийся на работе, ворвался в кабинет начальства барсом и нацелился было на заветный стул, но ему на руки немедля шмякнули что-то тяжеленное, и Кисуля на подгибающихся коленях послушно порысил на улицу. Брякнув ношу в растущую в стороне от крыльца горку спасенного имущества, он кинулся обратно, тихо подвывая от ужаса. Здание уже полыхало вовсю.
— Куда?! Сгоришь же, идиот! — проорал ему кто-то, на кого он налетел в плотном уже дыму. Горло драло, глаза слезились. Практически наощупь Ипполит Матвеевич добрался до кабинета, рухнул на четвереньки и пополз по полу, задыхаясь. Когда трясущиеся руки наконец нащупали гнутые ножки опрокинутого стула, Воробьянинов обнял его как ребенка и побежал, натыкаясь на стены. Его обдавало жаром, балки над головой трещали. Кисе почудилось, будто он, согласно классификации полусвихнувшегося Безенчука, уже сыграл в ящик и попал-таки в ад.
«Убивец. Ду-ше-губ!» — таинственным голоском нянькавшей его в далеком зефирном детстве бывше-крепостной старухи проскрипело в голове. Этим тоном она рассказывала ему на ночь страшные сказки о разбойниках с сумрачных лесных дорог, продавших душу нечистому в обмен на лихую удачу. Как правило, в конце их всех непременно вешали, и непременно на дубе, а за черной разбойничьей душой являлся сам Князь Преисподней лично.