— Так… так… Очень хорошо! Великолепно! Вижу, морфин на вас действует? Как питаетесь? Есть ли затруднения при глотании?
— Да глотаеть, як удав! — подсказала из коридора ворчливая санитарка, зашедшая со своей хлорной бомбой на очередной, вечерний, круг. Приступ горячей благодарности спасителю объял сердце великого комбинатора неведомым доселе теплом. Таких нежных чувств к другому человеку, тем более совершенно постороннему, Остап не испытывал давно. Возможно, даже никогда. Он попытался просипеть что-то признательное в ответ, но доктор немедля его остановил.
— Это кто это вам говорить разрешил, интересно?! Рано, товарищ Бендер, рано, не надо напрягать горло. Все пройдет, это просто небольшой отек после операции. Связки целы, не волнуйтесь.
— Арии еще девкам петь будеть, — пообещала из коридора санитарка.
И, живо замотав повязку так, что светлые, чистые очи Остапа слегка вылезли из орбит и налились дефицитной пока в организме кровью, доктор Юдин «стремительным домкратом», как выразился бы Ляпсус-Трубецкой, помчался дальше.
«Учитесь, Киса, как надо любить людей! — думал Ося, с помощью пальца слегка ослабив давление повязки, вернув тем самым глазам привычное положение в орбитах и возведя их горе: Бескорыстно! С какой самоотдачей, и все — за сто двенадцать рублей семьдесят копеек в месяц, плюс талоны на питание в местной тошниловке. А вы рвач и изумительный жмот, Кисуля. И душегуб в придачу.»
Возможно, это так действовал на великого комбинатора морфий.
Санитарка переместилась из коридора в палату, открыла окно, и внутрь потек прохладный, звонкий осенний воздух, напоенный дымами печных труб и перебранкой извозчиков. Когда она домыла пол и прикрыла раму, великий комбинатор уже крепко спал, свернувшись клубочком под серым одеялом и положив руку под порозовевшую щеку.
На следующее утро жидкости в организме скопилось уже столько, что потребовала вернуть ее природе. Заботливо подсунутую санитаркой утку Остап брезгливо отверг.
— Никогда, никогда еще Остап Бендер не ходил под себя! — еле слышно, но неимоверно пафосно просипел он, передразнивая Кису с его вялой попыткой отбиться от карьеры нищего, и поднялся. Палата завертелась перед глазами ярмарочной каруселью, и пришлось присесть назад, погрузившись в расхлябанные пружины койки по самые уши. Справившись с головокружением, Остап предпринял вторую, более удачную попытку, выбрался из коечной западни с помощью санитарки, с помощью нюха определил направление и поплелся в клозет. Каждые пять метров он останавливался, чтобы перевести дух и утереть выступивший на благородном челе пот. В уборной хлоркой благоухало особенно зверски. От ее дезинфекционного амбрэ резало глаза. Технический персонал совершенно не жалел казенных запасов, которые, судя по всему, в изрядном количестве сохранились на складах еще со времен империалистической, когда хлором было принято травить неприятеля.
Стараясь не дышать, Остап вернул природе требуемое и уставился на свое отражение в мутном, растрескавшемся зеркале над облупленным умывальником. Оно ему не понравилось. Пергаментная желтизна, правда, отступила, уступив место мучной бледности, особенно контрастировавшей с щедро проклюнувшейся черной щетиной. Толстая повязка на шее делала его похожим на звезду императорского, а ныне советского цирка, тяжелоатлета Петра Крылова по прозвищу «Король гирь». Под глазами залегли мученические тени.
Остап машинально потрогал щетину и поморщился. Щетина совершенно не нравилась девушкам. Это вам не солидная окладистая борода классиков марксизма, и даже не несколько вызывающая, но элегантная эспаньолка товарища Калинина. Полуобросший человек даже с самыми интеллигентными чертами лица моментально делался похожим на подозрительного босяка. Его переставали пускать в приличные места. Кондукторы в трамваях косились на него с недоверием. Извозчики отказывались везти вовсе, угадывая в нем полную неплатежеспособность. Милиционеры беспрестанно требовали у такого гражданина документы. И, даже если они у него были, долго вертели эти бумаги в руках, хмурили брови и подозревали небритого гражданина в подделке.
«Надо попросить Пантелея принести бритву… только не ту, которой меня недорезали, — подумал великий комбинатор и усмехнулся над этим горьким каламбуром.
В больнице Остап провалялся две недели. Через три дня после операции он уже слонялся по коридорам, являя прочим страдальцам и больничному персоналу смуглые стройные щиколотки, кокетливо торчавшие из коротких ему пижамных штанов, и навсегда утратив этим благорасположение санитарки Матрены Евстифеевны. Есть хотелось отчаянно: жиденькая больничная пища растворялась уже прямо во рту, не долетая до желудка, безо всякого следа, и буквально через полчаса после обеда Остапа терзал традиционный зверский голод активно выздоравливающего человека. Телу требовались новые клетки, а выработка их без белковой пищи становилась решительно невозможна. Иванопуло был гол как сокол, больше у Остапа в Москве никого не было, поэтому великий комбинатор изящно стрелял у курящих больных папиросы и выменивал на них у больничного сторожа крупные осенние яблоки. В часы для прогулок он околачивался в столовке, оказывая суровым, дородным поварихам мелкие услуги, и иногда получал добавку к скудной больничной пайке, а порой просто тащил то, что плохо лежало.