Также Ося без стеснения дурил в карты соседа по палате — того, что первые дни молча лежал пластом напротив его кровати и которому ушили нажитую непосильным трудом в Пищетресте грыжу, и уплетал честно выигранную жирную снедь, категорически пищетрестовцу запрещенную, которую сумками таскала грузная его застенчивая супруга, и которую медсестра все равно бы конфисковала. К сожалению, через неделю того выписали. Тогда Остап со своим шулерским даром пошел в народ — по соседним палатам. Голос к Бендеру вернулся в полном объеме, однако он им не злоупотреблял — существовать на инвалидном положении было куда выгоднее. Впервые в жизни Остапа искренне и даже заслуженно жалели.
Медсестричке Таточке темпераментный сын турецкоподданного беспрерывно строил глазки, но она, давно привыкшая к такому вниманию со стороны больных мужеского полу, только с улыбкой отмахивалась. В остальное время Остап спал. Иногда его тревожили дурацкие, чужие сны, полные дворников с золотыми арфами, конских яблок, ответственных работников и алчно щелкающих опасных бритв. Раньше подобная белиберда ему не снилась. Бриллиантов в этих снах не встречалось совершенно.
Милиционер приходил еще дважды, однако великий комбинатор убедительно изобразил амнезию и заверил, что совершенно не помнит долговязого гражданина в пенсне, что по показаниям соседей, с весны проживал с ним в одной комнате общежития имени Семашко. Кажется, звали того не то Кондратом Карповичем, не то Конкордом Кубанычем, не то просто Сисой — соседи тоже не запомнили. Напуганные этими мрачными событиями Лиза и Коля сделали вид, что вообще ничего не знают и с Остапом даже не знакомы. У них появился примус и они с радостью списали на этот благородный предмет семейного быта свою полную неосведомленность. Зато приплести покражу таинственным душегубом ста двадцати его, Бендера, личных рублей и ценной наследственной картины Репина «Бурлаки на Волге» у Иванопуло Остап не преминул. Просто для достоверности.
Швы ему сняли перед самой выпиской. Остап долго разглядывал в зеркале длинный багровый шрам, перечеркнувший смуглое горло наискось.
— Посветлеет со временем, — заверил доктор. Остап привычным движением намотал на шею шарф, не пострадавший от поганых лап Кисули, поскольку перед сном в ту роковую ночь он его снял. Залитую кровью ковбойку почти отстирали в больничной прачечной, правда, с большей частью скромного рисунка в клетку. Малиновых башмаков и брюк от дивного, серого в яблоках, костюма никто не ухитил, их вернули выздоровевшему в полном объеме. Шарф и пиджак принес заботливый Иванопуло.
На выписке, прощаясь с персоналом, Остап прослезился.
Он вернулся в больницу за номером 27 — будущий НИИ им. Н.В. Склифосовского через сутки с горящим взором, корзиной горьких осенних хризантем и шампанским, устлал ими пол у кабинета оперировавшего в тот момент хирурга Юдина, а потом вальсировал по вымытому до скрипа коридору с клокочущей от негодования санитаркой. Ей темпераментный Бендер преподнес дивную новую швабру, богато украшенную узбекской резьбой ручной работы. Таточку Остап все же поцеловал, отхватил за это пощечину, но совершенно не расстроился, вручил ей коробку дорогих шоколадных конфет и раскланялся. Покидая больничный корпус навсегда, он пел, как и предрекала виды повидавшая Матрена Евстифеевна. Улизнув с их помощью от объятий Святого Петра и вернувшись к земной юдоли от самых смертных врат, Остап изменился.
*Томáс де Торквемáда (исп. Tomás de Torquemada, или Торкемáда; 1420 — 16 сентября 1498) — основатель испанской инквизиции, первый великий инквизитор Испании. Был инициатором преследования мавров и евреев в Испании.