Разумеется, за те две томительные недели, что Остап провалялся на больничной койке, он мог добраться уже до самого Парижу, но внутреннее чутье подсказывало великому комбинатору, что враг его еще где-то здесь. Дело состояло в том, что на этот период как раз пришелся неудавшийся троцкистский переворот, и охрана государственной границы должна была быть усилена. Воробьянинов был трусом, ибо только совершеннейший трус способен зарезать мирно спящего человека, и скорее всего залег на дно, дабы переждать до лучших времен и не возбуждать ненужных подозрений у бдительных пограничников своим откровенно кадетским* обликом. В бриллиантовом угаре Бендер несколько выпустил из виду политическую расстановку в верхах, порой самым прямым образом сказывающуюся на его промысле, однако быстро восполнил этот пробел в свободное от забот о хлебе насущном время. Регулярные печатные издания, испакощенные жирными пятнами, в которые оборачивала вредную снедь супруга пищеторговца, и хриплый радиорепродуктор в столовой в полной мере снабдили его нужной информацией.
Поразмыслив еще немного, Остап пересчитал оставшиеся финансы, обзавелся элегантным теплым пальто, уютными носочками верблюжьей шерсти, изготовленными в Средней Азии — зима была не за горами, и двинулся на вокзал.
Чутье великого комбинатора не обмануло — Ипполит Матвеевич находился гораздо ближе, чем тот воображал, и даже Москвы не покидал, вот только пребывал он совершенно не в том виде и состоянии, как мнилось Остапу. И никаких бриллиантов покойной тещи при бывшем предводителе, конечно же, не было. Осознав, что остался с носом, да еще и совершенно напрасно замарал свою бессмертную душу смертным грехом, Ипполит Матвеевич Воробьянинов повредился в уме окончательно. Он слонялся по улицам, выкрикивая нечто бессвязное и нечленораздельное, покуда его не задержала бдительная московская милиция. Сообразив, что имеет дело с умалишенным, усатый постовой отослал Ипполита Матвеевича для поправки здоровья на Канатчикову дачу**, по адресу Загородное шоссе, дом 2.
Там ласковые, но твердые длани работников кузни психического здоровья переодели Воробьянинова в казенную пижаму, напичкали успокоительным и заперли в одной палате сразу с двумя императорами: Наполеоном и Александром Вторым Освободителем, а так же тихим, безобидным на первый взгляд гражданином, действительным бывшим депутатом Государственной Думы, вообразившим себя болонкой поэтессы Малинской.
От императоров, как оказалось, особого вреда не происходило. В припадке безумия они лишь принимали пафосные позы и порождали бесконечные указы и повеления, да объявляли друг другу войны, хотя исторически разошлись во времени на добрые полста лет и никак не могли бы этого сделать. Когда карьера французского императора печально закатилась за остров Святой Елены, юный Сашенька еще пускал пузыри да болтал пухлыми ножками в кружевной девчачьей рубашонке.
Зато бывший депутат вел себя совершенно непотребно: становился на четвереньки и часами лаял на стену или зарешеченное окно, а когда ему это надоедало, пытался поочередно оседлать ногу той или иной монаршей особы, параллельно читая стихи своей воображаемой хозяйки. Стихи были слащавы и пафосны, по крайней мере в его исполнении. В остальное время он либо спал, свернувшись клубком, либо вычесывал воображаемых же блох да перманентно задирал «лапу» на ножки кроватей. Императоров такое вульгарное поведение возмущало и они жалобно звали санитара, чтобы тот отогнал от них этого отвратительного сумасшедшего.
Поначалу Ипполит Матвеевич охотно подвывал концертам самопровозглашенной болонки, но по мере того, как рассудок возвращался, Киса все чаще смотрел на товарища по несчастью с брезгливым раздражением. Регулярное питание, отсутствие стрессов, беседы с ласковым доктором с говорящей фамилией Разумнов-Успокойский явно пошли на пользу его подорванному погоней за бриллиантами организму. Электросудорожная терапия также весьма бодрила, вернув предводителю даже бравую дореволюционную выправку. Кошмары, поначалу беспрестанно терзавшие Ипполита Матвеевича, отступили. Ни извозчики в золоченых тулупах, ни покойная теща или супруга с распущенными волосами, ни скачущие по полу драгоценности его не тревожили. Ипполит Матвеевич спал сном младенца.
К весне он, казалось, совершенно оправился. Если бы не несколько косовато сидящая на сухопарой шее голова и диковатый блеск в самой глубине зрачков, гражданин Воробьянинов ничем не отличался бы от себя прежнего, годовалой давности, когда жизнь делопроизводителя ЗАГСа в N-ске текла так размеренно и тоскливо. Его больше не пеленали. Киса уверенно отвечал, какой сегодня день, месяц и год, здраво критиковал выходки соседей по палате, помогал убирать посуду после ужина и к звонкому, напоенному первыми лучами солнца, апрелю покинул богадельню с соответствующей справкой на имя Конрада Карловича Михельсона в кулачке. Он был волен идти, куда вздумается, и имел все шансы начать новую честную трудовую биографию с чистого листа.