Да, и эта ночь продолжалась кошмаром, и сами стены источали угрозу: "Тогда спасайся!"
Выскользнув из "замка", он снова бросился в лес.
"Куда бежать? Оплот буддизма и неведомых духов-энергий остался позади. Кто говорил об этом замке, притаившемся в лесной чащобе: "свято место пусто не бывает", а я еще тогда поправил - гиблое, дескать, а не святое? Не помню..."
Незаметно выбрался он на опушку и стоял теперь на самом краешке леса, только что преодолев бурелом и заросли ежевики. Колючие плети безжалостно исцарапали руки и ноги.
Небо нахмурилось. Тучи покуда еще не слились в единую грозовую громаду и сновали по небосклону, толкаясь боками и меняя форму. Заросли позади трепетали каждым листком, и сам он трепетал тоже с головы до пят. Из-под кустов по траве, набирая разгон, бежал ветер. Трава ложилась как под косой. Воздух свежел. Надвигалась гроза.
Местность, открывшаяся взору, представляла собой довольно обширный луг, обрывавшийся оврагом, на той стороне которого топорщились вершины елок - лес простирался дальше. Все бы это выглядело при солнечном ясном свете довольно мирно, если бы не одна деталь, и уж конечно теперь сухие всполохи зарниц больно ударяли по разбуженным нервам. Не добегая до оврага, земля как бы вздыбливалась, стягиваясь пуповиной, причем всхолмие это намечалось тремя рядами гладко обкатанных, синевато-черных, нездешних камней, усугубляя впечатление намеренности и, пожалуй, магии. А на этом самом холме возвышалась на четырех исполинских столбах мрачного вида безоконная изба с запертой дверью.
Паша стоял и глядел. Обрывки мыслей неслись в его голове, словно раздерганные мятежным ветром. Мерещилась ему пустынька с детским по размеру гробиком в непрестанном сиянии, представал охотничий домик, где он провел ночь, - но те пристанища были иными, то были жилища человеческие, и хотя, может быть, жутко ступать в чужое обиталище, но все же изо всех пазов и щелей дышит человеческий дух. Сейчас все было иначе, и ледяной холод разливался в воздухе от этой угрюмой избы-утробы. Хуже всего было то, что Паша знал, что именно он видит перед собой. Не эту ли картинку, но только статичную, глянцевую рассматривал он, эстет, в художественном восторге. "Николай Рерих. "Изба смерти", - гласила подпись.
- Какое право имеет церковь не принимать истину? - так в один голос говорили контактеры Лена и Валера об учении Рерихов.
- То, что раньше служило объектом веры, ныне пришло время познать, продолжал Валера, а Лена согласно кивала, любуясь рациональным, но убежденным в существовании Высшего Разума мужем-ученым.
Теперь Паша стоял один на один с этой истиной. И под порывами ветра изба в полыхающем свете зарниц пригласительно покачивалась. В какой-то момент окаменевший Паша увидел, как дверь без малейшего скрипа отпахнулась настежь. Затрещал гром, но дождь все не лил, а воздушное пространство, словно затягиваемое в воронку, понесло внутрь избы. Ему почудилось, что ветер вот-вот швырнет его через порог, и он даже ощутил содрогание жующей плоти. Пустота поглощала материю. С одинокой березки, стоявшей поодаль, сорвало веточку. Вот веточка, взмахнув листьями, перекатилась через порог, послышался легкий всхлип - и она исчезла. "Вот тебе и соединение с Абсолютом! Вот тебе благословенная нирвана! Вот тебе глотающая пустота!" От тех самых энергий, которые Паша не раз призывал себе в подручные творчеству и духовности, он был легким, и его потянуло, понесло! Из последних сил вцепившись в плети ежевики, раня ладони в кровь, хватаясь за землю, приникая грудью, вдыхая земляную пыль, он завопил:
- Помоги! Помоги, мать-сыра земля!
Все содрогнулось и замерло. Ветер упал, а грозу пронесло куда-то дальше, и небо открывалось закатному солнцу. Все окрасилось в оранжевое, но Паша все лежал, благодарно уткнувшись в землю, боясь поверить в свое избавление. Прямо над ним в ветвях засвиристела какая-то птичка. С этой трелью все ожило. В помине не осталось смертного холода. Все дышало летним, избыточным теплом. Вот тогда он перевернулся и сел. Деревья и кусты как будто придвинулись к избушке, выглядевшей обыденно в изменившейся обстановке, да и стояла она не на вздыбленном лугу, а на круглой лужайке, радостно кивавшей ромашками и васильками. Все было живым, и растения представали одушевленными существами: каждый цветок готов был говорить, березки-невесты вздыхали в ожидании чуда преображения. И сказка ожила. Из чащи, треща сучьями, выломился хозяин леса медведь, а из овражка поднялся мужичок корявенький ("Или леший?" - не понял Паша), весь в зелено-древесных лоскутьях. И, похохатывая, упираясь в бока, принялся ходить вокруг медведя, удальски притопывая обутыми в лапти ногами: "Ходи, изба, ходи, печь!" кося лукавым глазом в сторону невольного зрителя и намеренно не замечая его. Все как будто веселилось и плясало. Даже нестрашная избушка послушно топнула курьей ножкой и, соответствуя своей новой сказочной роли, прошла пол-оборота, открыв взору новую дверь и ступеньки. Медведюшка взревел и пошел на насмешника.
Из-за стволов, из-под всяких пней повылезла, откуда ни возьмись, лесная живность наблюдать поединок. Кого тут только не было: приземистые гномы, долгоносые, бородавчатые кикиморы, страшные нетопыри с волосатыми ушами, волки-оборотни, по-приятельски расположились рядом звери и птицы. Фольклорные дивы распотешились на славу. Леший наступал, бодаясь головой, словно по заказу отрастивший ветвистые рожки. Медведь, нависая сверху, злился зря, пытаясь сграбастать в охапку и заломать противника. Но тот с едким, дребезжащим смешком змеей выскальзывал из горячих медвежьих объятий, и все кружили противники друг против друга. Паша только глаза распахивал в изумлении.
Медведь вдруг ловко подрезал мужичка-лешего и готовился брякнуть того оземь, как внезапно побежденный, изогнувшись в медвежьих лапах, оборотился на Пашу и вымолвил:
- А вот!
Лесные твари, мгновенно прозревшие, плотоядно уставились на пришельца-чужака и медленно-медленно стали подвигаться к нему, отвратительно облизываясь зелеными языками и пощелкивая клычками. Медведь бросил лешего и, переваливаясь, двинулся к человеку. Вдруг показалось Паше, что горячее, смрадное дыхание уже достигло лица, пасть разверзлась, спасения нет, но в ту же секунду рука нырнула под рубаху, и извлеченный серебряный крестик сверкнул, поймав закатный луч. Тотчас будто ослепило всех. Оцепенела живность и исчезла, угомонившись, будто пристыженная.
Паша погладил и поцеловал теплый крестик, пробормотав:
- То-то я невредим до сих пор.
Может, и таились за каждым деревцем любопытные хищные глазки на вострых мордах, да Паша не замечал их более, не думал о них. Одно было несомненно: не случайно очутился он на этой лужайке. вон избушка гостеприимно, зазывно поскрипывает приоткрывающейся дверью, а в ветвях березки у крыльца ведут диалог певчие птицы. Солнце опустилось чуть ниже и теперь стояло прямо над вершинами деревьев, заткав все пространство оранжевыми нитями. Избушка и береза украсились теплым, торжественным ореолом. Среди трепещущей листвы две птицы были хорошо заметны: одна по левую сторону от ствола, другая по правую. Пели они - заслушаешься, словно ворожили. Паше почудилось, что он разглядел, как у одной пульсирует горлышко, звеня серебряными трелями, другая же птаха вторила глуше, одергивая первую: "Не заносись, не заносись!" Но чистый, блаженный звук, отрешенный от действительности, лился неостановимо, выговаривая сердцу какие-то тайны о радости и любви. И тут снова будто ниточку цеплял крючочек, пригнетая к земле: "Не заносись, не заносись!"
Едва Паша приблизился, птицы испуганно вспорхнули, сияя в закатных лучах дивным оперением. Он нагнулся и поднял два пера, оба с павлиньими глазками и странной формы: похожи на треугольники со срезанными вершинами. Пожав плечами, сунул в карман. В это мгновение избяная дверь скрипнула, и в проеме появился пушистый котенок, весь белый, с розовыми просвечивающими ушками, и принялся чиститься, облизывая себя и покусывая.