Топнув ножкой, она гордо застыла — изящная статуя. Зал зашумел, зашевелился, как море.
— Проси чего хочешь!
— Только не это. Пусть не совершится, пожалуйста, — пробормотал Паша, а высокий атлет с курчавой бородой, стоявший рядом, дружелюбно кивнул.
Значит, он — во плоти и присутствует здесь реально, обремененный знанием будущего: он знает, что она попросит, и даже слегка знаком с жертвой, предназначенной на заклание. Скорбно поникнув главой, Паша услыхал нарастающий рев и победные гортанные выкрики — так торжествует охотник, загнавший в западню зверя.
Огненная девушка, напряженно вытянув смуглые руки в браслетах, несла тяжелый поднос, с одной стороны которого в такт шагам срывались кровавые полновесные капли. Невыносимо было видеть ее сияющее, погибшее, ее безумное лицо.
— Она больна, больна, предательство — это безумие, а безумие болезнь, — причитал Паша, кидаясь куда-то в самый темный угол зала сокрыться от лихорадочных страстей. Убежать прочь, спастись! И мысль, мыслишка словно брошенный в спину камень: ты виноват во всем!
В это мгновение зал охнул как один человек, дрогнул, откатился волной к стенам. Паша, будто на отмели, оказался один на один с плясуньей и человеческой головой на блюде. Андрей! Веки казненного прикрыты, но можно поклясться жизнью: он видит этот зал и Пашу — виновника, свидетеля и участника, — присутствуя здесь в ином, посмертном смысле. Рвотная судорога сжала горло, Паша сдавил ладонями виски и нырнул в толпу. Впрочем, все как будто моментально забыли о необычайной казни. Долетели до слуха некоторые слова: якобы голову другого человека выпросила себе в награду Саломея, но удовлетворилась провинившимся воином, все равно приговоренным к смерти. Уста повествовавшего об этом седого мужчины в пышном убранстве тронула улыбка, и Паша шарахнулся в ужасе: лукавый пересмешник здесь! «А может, по совместительству мы все охотно играем его роль — то там, то тут».
Однако толпа, колеблющаяся масса народа, жила своей жизнью. Будто на гигантском карнавале толкался Паша среди смеющихся, обнимающихся, ссорящихся людей. Смутное чувство узнавания бередило душу. Фрагменты разных историй, знакомых и даже в некотором смысле вечных, разыгрывались во всех уголках необъятного, кипящего зала. Вот две женщины выдирают друг у друга младенца, вот в кружке мудрецов и пророков — два жезла, брошенные на пол, покрываются вьющейся лозой и цветут. Паша немеет вместе с остальными: какой жезл расцвел от волхования, а какой Господним произволением — кто угадает? «Мы потеряли истину и не отличаем добро от зла!»
Прямо у колонны, на мраморном, холодном полу сидит худой юноша, в полудреме склонивший на грудь голову. Хотя все одеты довольно пестро, наряд этого юноши — особенный, одежда его сшита из разноцветных лоскутков материи. Паша останавливается, узнавая юношу, и радость заливает его.
— Иосиф! — произносит он вслух.
Юноша поднимает голову. Неужели человек может иметь такое прекрасное лицо? Сдержанное и печальное, с черными, глубокими глазами… Вот тот, кто знает все о братской любви.
— Я мечтал встретить тебя, прекрасный Иосиф, — выговаривает Паша. скажи мне, что ты думаешь о братстве?
Иосиф не отвечает, лишь каждый шов его одежды как будто набухает кровью. Именно так все и было: братья испачкали одежду его кровью и отнесли отцу: «Смотри, твоего любимого сына разорвал дикий зверь!»
Тогда Паша, торопясь, просит:
— Разгадай мой сон, — и рассказывает о двух братьях и предательстве.
Но Иосиф, внимательно выслушав, лишь качает головой:
— Это не сон.
Да, он прав. Не стоит и обманывать себя. Все это совершится в будущем.
— Или уже совершилось?
Иосиф медленно ведет рукой, как будто открывая Паше новое видение, но и это слишком хорошо знакомо ему: двое в райских кущах на фоне заката.
— Первое предательство — по зову плоти, — говорит Иосиф. — Начало времен. Люди предают Бога.
— И приглашают себе в родители пересмешника, отца лжи, — в ужасе досказывает Паша, а Иосиф кивает:
— Дальше им предавать стало легко, как дышать. Мужчина, отвернувшись от Бога, предал женщину, женщина — детей, и они погибают все. Потеря целомудрия в совокуплении — предательство — смерть.
— Неужели, неужели невозможно порвать эту цепь предательства, ведь были же верные?
И откуда-то из непредставимого здесь, в ветхой истории, новозаветного далека звучит едва слышный, спасительный призыв: «Приидите, верные!..»