— Весь завод на поезде вывезли?
— Не всё поездами, многое из оборудования отправляли и самолётами. Я четыре автомобиля на поезде привёз. Начальство забрало себе. Болезнь постыдную поймал на последних днях. Три месяца жил в Германии и ничего, под конец соблазнился. Хорошо ещё, что когда вернулся, с женой не спал, сразу стал лечиться. а когда лекарства принимаешь, выпивать нельзя. А тут брат жены приехал. Сто грамм с ним выпил, и у меня открылось. То правое распухнет, то левое. Врач говорит: «Сорок лет работаю, такой болезни ещё не встречал. Ладно, примем все меры». Месяц и шестнадцать дней пролежал я в больнице. Врач спросил: «Дети есть?» — «Нет». — «И не будет. Всё поражено. Функции восстановим в лучшем виде, но детей не будет». Ну, думаю, и на том спасибо. Вот сколько всего перенес.
— Немка-то хорошая была?
— Если б не хорошая, на кой надо?
— Деньги просила?
— Какой там! «Дай покурить!». Дашь кусок мяса и всё. Картошка у нас была, мясо было, спирт был, сигареты были. Солдаты всю хозяйственную работу делали. Мясо под боком. только утром за сигаретами в гостиницу сходишь.
— Свежим утренним воздухом подышать?
— «Свежим воздухом». На всю жизнь мне запомнилась вонь Берлина сорок пятого года.
— Да, они же углем топят.
— Углем что, от мертвых тел страшная вонь стояла.
— А на Урале запаха не было?
— На Урале был сильный голод. Вот сколько всего перенёс.
У Павла Терентьевича на стене гаража висела репродукция картины Рембрандта «Возвращение блудного сына». Указав пальцем на репродукцию, Огоньков, усмехнувшись, спросил у Грешнова:
— Тебя мать дома ждет, дожидается, а ты к ней не торопишься. Ты зачем избил Серёню Гаврилова?
Лёва Ласкин улыбнулся вопросу старика, но так же смотрел вопросительно, ожидая ответа.
Юра еле сообразил, о чём идёт речь, а сообразив, ответил вопросом на вопрос:
— Вы про громилу? Он же девчонку силой к себе тащил. И ударил я его всего раз, да и то, обороняясь.
— Эта девчонка целый час во дворе истерила. Грозилась в общежитие автобусного парка пойти. Обещала погубить себя, всему миру назло. Гаврилов. добрая душа, хотел у себя её попридержать, пока с неё дурь не спадёт. Глядишь, и успокоилась бы. А теперь где она? Ищи ветра в поле. Или в парке автобусном, или в часть воинскую к солдатам пошла.
— Откуда всё это я мог знать? — сев на стул, стал оправдываться Грешнов. — Я в первый раз и девчонку видел и вашего Гаврилова, который со мной не церемонился.
— Он тебя, видимо, принял за похотливого водилу, собиравшегося Татьяну в общагу везти.
— А вы не путаете? Она совсем ещё молодая.
— Такие времена. Раньше одна Нолка была свободного нрава, а сейчас все такие стали. Что раньше было бедствием, теперь норма, — весело и громко сообщил Павел Терентьевич как всем известный факт. Но в этом его не поддержали ни Лёва, ни Юра.
— Зайдёшь в гости, — спросил Ласкин отставного майора, — или занят?
Грешнов погладил кота Лукьяна, забравшегося к нему на колени и сказал:
— Конечно, зайду. Я совершенно свободен.
Выполнил Юра ещё одну просьбу друга юности, — переоделся.
Они зашли в ближайший от гаража пятиэтажный блочный дом, в квартиру номер два, принадлежавшую когда-то их общему приятелю Тихонову, улучшившему жилищные условия и поменявшему прописку. Теперь его квартира принадлежала Лёве и была превращена в нечто среднее между гримёрной, костюмерной и баром. Носила, так сказать, вспомогательный характер, в квартире никто не жил.
Друзья приняли душ, слегка перекусили и нарядились во всё светлое и дорогое.
— Могут быть важные гости, — извиняясь за то, что попросил принарядиться, сказал Лёва.
Глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале, Юра вспомнил новых хозяев, вселившихся в его квартиру и улыбнулся.
Грешнов с Ласкиным сели в удобную двухместную машину, автомобиль тронулся, сделал пять-шесть поворотов, три-четыре разворота, и они уже были на месте. Ехали по знакомым с детства местам, и дом, в который приехали, располагался рядом, под боком.
— Просто чудо какое-то! — удивлялся Юра.
В эти сады с детства лазили за яблоками. Даже волшебник не успел бы так всё устроить, так быстро построить. И кирпичный забор, поросший диким виноградом, и башня, оказавшаяся неоштукатуренной обсерваторией, и фонтан у входа в дом, и сад, и, разумеется, сам дом в мавританском стиле. У дома, как нечто само собой разумеющееся, стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе — две вазы. В одной — розы, в другой — фрукты. Все было настолько свежее, что от ароматов и запахов кружилась голова.
Юра восхищенно осматривал и домик, и сад, всё было игрушечно волшебно. Не видно было работы, взгляд не цеплялся за частности. Словно всё это разом, в своём законченном совершенстве появилось из сказки.
Там, за четырёхметровым забором был один мир, шумный, пыльный, с запахом горячего асфальта и с копотью, а у Ласкина, в садике с фонтаном, — другой мир, в котором не чувствовалось засилье города.
Не успели друзья выпить по бокалу легкого вина, как Лёва взволнованно сказал:
— Ну вот. Не зря тебя мучил.
В садик из дома вышла Нола. Она подошла к Юре, долго, с интересом всматривалась в лицо, наконец, сказала:
— Ну, здравствуй, герой.
Приблизилась и поцеловала. Вкус этого поцелуя был солёным, пьянящим. Сердце забилось, Юру бросило в жар. Поцелуй был короткий, но ему показалось, что их губы склеились и неприлично долго не могли разъединиться. И всем это стало заметно.
— И правильно он сделал, что избил этого Гаврилова, — сказала Нола Льву Львовичу. — А эта дура, если хочет лететь в бездну, пусть летит.
— О ком это ты? — поинтересовался Грешнов.
— О сестре своей единокровной, дочери Зинаиды Угаровой. Ты же весь вечер с ними за одним столом провёл. Неужели Зина ни разу не обмолвилась, что Танька — её дочь?
— Не обмолвилась. Да я, признаться, с ней и не общался, — сказал Юра.
— Как интересно наш мир устроен, — продолжала Нола. — Бьюсь, как рыба об лёд. Из кожи вон лезу. Всё, что имею, добыто непосильным трудом. И никогда на жизнь свою не роптала. Этой же всё всегда на ладонях преподносили. Всегда во всём помогали, устраивали, лечили, и она недовольна. Весь мир виноват в её бедах. А беды исключительно от собственной глупости. Как её мать, так и она, ищут приключений на свою пятую точку. И пусть бы с ними. Так они же и других, честных, порядочных людей во всё это втягивают.
— Легко тебе говорить, — полушутя сказал Лёва. — ты способна управлять своими страстями. Они у тебя на службе. А Зинаида и Татьяна рабы своих страстей. Им так жить интереснее.
— Интерес этот ничем хорошим не кончится, — резюмировала Нола и, обращаясь к Юре, добавила: — Рада, что ты жив и здоров. Помни, ты — любовь моя.
— А я? — спросил Лев Львович.
— А ты — моё разочарование, ответила Нола и пошла на выход.
От Нолы исходил необыкновенно тонкий и манящий аромат духов. Когда она ушла, остался запах духов и напряжение от недосказанности, незавершенности чего-то.
Разрядил обстановку хозяин дома.
— Ты сама — мое разочарование. — крикну Ласкин в ту сторону, где ещё минуту назад была Нола.
Из дома вышли и подошли к столику блестящие нарядами и красотой гости. Лёва представил их:
— Пшенек и Ванда Улановские, мои инспектора. Георгий Данилович Грешнов, друг детства и мятежной юности.
— Инспектора? — не понял Юра.
— Инспектора в том смысле, что присланы семейкой Ротшильдов присматривать за мной.
Улановские натужно засмеялись.
Перед тем, как вернуться в дом, Ванда капризно сказала Ласкину:
— Леон, я хочу пойти в русскую баню вдвоем с тобой.
— Там голой придётся ходить, — усмехнувшись такой назойливости, сказал Лев Львович.
— Русская баня — это святое. Так у вас говорят? Я согласна — голой, — засмеялась Улановская убегая в дом.
Пшенек, проводив её взглядом, сделал признание:
— Это она шпионит Ротшильду, а я к тебе с чистым сердцем.