Воздух настолько наэлектризовался стараниями «Спазмов», что у Реши поминутно возникала дрожь, но желание пригласить избранницу наполнялось решимостью только тогда, когда девушку уже кто-то занимал. Она была старшекурсницей, и, похоже, именно это одновременно и увлекало, и тормозило Решу. Каждый медляк — так величались медленные танцы — воодушевлял его на подвиг, которым можно было бы опровергнуть постулат: рожа есть — ума не надо. И он действительно несколько раз направлялся к ней — но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там эта одинокая, с кленовым листочком в руке? Реше вспоминались географические карты крупного масштаба — отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.
Он откладывал, откладывал — успею, мол, еще пригласить, успею, но не успел. «Спазмы» доиграли последние ноты, и бал стал вываливаться на Студенческий бульвар.
Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Реша вышел вслед за Рязановой. Она уходила с праздника одна. «Проводить ее, что ли, без всякой подготовки?» — прикинул он и тут же забраковал мысль. Выражение «в жизни надо срываться» он узнал позднее, от Бирюкова, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность. Откуда ему было знать, что в таких случаях надо действовать смелее.
Это была та самая Рязанова, которой в сумерках привиделись голые люди и которая скоро станет победительницей конкурса «Краса института».
— Ну что, домой? — подошли к Реше Мурат с Артамоновым в качестве переводчика. — Толчея ужасная на этом дурацком балу!
— Да, сплошной базар, — согласился Реша, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его сильнее, чем других, и больше, чем все остальное.
— Устроили бы этот осенний бал раздельно, по курсам, — поразмыслил вслух Артамонов. — Было бы лучше!
— Видишь ли, бал — это такая штука, которую нельзя дробить, — отклонил идею Реша.
— Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, — придумал Артамонов, — и стены оформлять не надо.
— И то верно, — согласился Реша. В эту минуту он мог бы согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы — настолько был занят своей неудачей.
— Я буду говорить об этом в четвертой Государственной Думе! — сказал Артамонов.
Докурив пачку «Примы», Реша ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату сначала забрел сонный Нинкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи приперся Пунктус в поисках Нинкина.
Глава 7
ЧТОБЫ ПОЗНАТЬ ЖИЗНЬ, НУЖНО СЛОМАТЬ НОГУ
Ежегодное отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в актовом зале.
Отчитались, как и было положено, потом, как и подобало, переизбрали, после чего заместитель ректора по административно-хозяйственной части занудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. По завершении он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:
— Может быть, кто-то желает выступить?
По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Потому что выступать нет никакого смысла. Но в этот раз с последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он вовсе не прочил себя в профсоюзные деятели — в ораторы его вывела постоянная сырость в 540-й комнате.
Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта с залом ему не хватало одного только вставания на цыпочки, так что приходилось постоянно подпрыгивать. За недолгое время учебы Фельдман обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то баррель мутной воды, просочившейся в его комнату через потолочную щель, он полчаса крыл заместителя ректора по административно-хозяйственной части и прочих причастных к промоине. Его выступление вызвало целый тайфун — такова была мгновенная реакция зала, хотя в принципе публика спешила завершить собрание.
— Сливай кипяток! — услышал он совет заканчивать речь. И народ был прав — текста и так уже было достаточно.
Инвектива Фельдмана получилась настолько убойной, что исключила все последующие прения — возразить на нее и в самом деле было нечем. Фельдман, как спикер всея Руси, взглянул на президиум. По опущенным взорам он понял, что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование на самом экстремуме, он покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы, а нашего трудника взяли в профбюро института дополнительным рабочим членом.
— Нам такие нужны, — пояснил заместитель ректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!
У Фельдмана пошел карьерный рост — ему прочили пост профсоюзного босса. Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя в штатном расписании профкома полставки сантехника. И тут же на четверть ставки нанял себе в помощники Мата, которому дал в пользование канализацию, как наиболее масштабное и ответственное дело. А себе оставил водопровод и крышу, чтобы лично заняться прорехой.
— Слесарю — слесарево, — пояснил он Мату свое предложение, — а по говну главным будешь ты. Мастерства тебе не занимать!
Мат, как всегда, не нашелся с быстрым ответом, и получилось, что согласился.
Заделать прореху в потолке комнаты до конца учебы Фельдману так и не удалось, поскольку все его рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды или чрезмерной перенаселенности приживалами. Боролась эта комиссия и со всякой другой левизной типа устройства временных притонов или мастерских по переливанию отечественного парфюма в западные флаконы с последующим сбытом после насыщения другими запахами.
Эта комиссия, которую возглавлял Фельдман, трясла жилища сотоварищей денно и нощно.
Как-то непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания во главе с Матом гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины, мулы и другие лошади. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал. Но по дружбе такое заяление легко проходило. Тем более что мечтать не вредно.
— Хоть бы, еп-тать, какой кусок халвы, ну, или лимон, что ли, — всосал в себя теплую и постную струю Мат. — А то живот, ну, это, прямо раздувает, мля, от пустоты.
— На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какую-то заначку, сообщил Мукин. — Целостный ящик с какими-то делами. Наверное, кто-то комнаты перепутал и занес предмет не туда.
Компания замерла и перестала хлюпать.
— Показывай, — сказал Пунктус.
— Я давно слежу за этим ящиком, — продолжил Мукин. — Уже месяц стоит. И никто его не трогает.
— А вдруг бомба? — запереживал Нинкин.
— Откуда ей быть? — успокоил его Мукин.
— Да припрятал кто-нибудь, чтобы потом рыбу глушить, — сочинил на ходу Нинкин.
— При чем здесь рыба? — не врубался Мукин.
— Действительно, — согласился Нинкин и спросил: — А сам ящик закрыт?
— Да нет, там есть щель для руки, — доложил Мукин.
— Так давай его сюда! — поторопил его Пунктус. — Рукополагаем тебя открывай!
В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие орехи, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки — все в приятной и удобной пропорции. Сплошная невидаль! В бумажных кулечках ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага. Как будто здесь побывал сам начальник ПТО!
— Ничего себе, мля, живем! Полна коробушка, еп-тать, а мы, ну, это… пустой чай распиваем! — промурчал Мат.
— При таких запасах издеваемся над собой! — пристроился к замечанию Нинкин.
Слово за слово — заседатели разметали больше половины неожиданно открывшейся заначки.