— Хорошо, — повторила Настя.
— Только не мечись, — попросил ее Владимир Сергеевич, — спокойно, чтобы никто не заметил твоего беспокойства. И сразу скажи Артамонову, чтобы он отменил все оставшиеся встречи.
Артамонов нашел меня, и мы прибыл в номер кандидата Макарова.
— Я решил, что больше никого не надо посвящать, — сказал Владимир Сергеевич. — А то произойдет утечка.
— Нам плевать на утечку! — сказал Артамонов. — Ты скажи, что происходит!
Чтобы не вызывать у нас излишнего восторга, Владимир Сергеевич запахнул фалды своего военно-полевого халата, который трижды обвил его худое тело, и демонстративно улегся в постель. Халат был хорош, но великоват, ничего не скажешь, из-под него торчали только голова да пятки владельца.
Не разглядывая Владимира Сергеевича, Артамонов сразу начал по существу предвыборного периода.
— Дело близится к завершению, — начал он листать свои бумаги.
— И у меня тоже, — сказал Макарон.
— Что значит и у тебя тоже?
— Шагреневая рожа сжимается, — сказал Владимир Сергеевич.
— Времени в обрез, дорогой аксакал, — осек его Артамонов, — так что давай без этих твоих штучек! Сейчас не до них!
— Соберись, пожалуйста, сядь и послушай меня внематочно, — сказал уже мягче Макарон, даже и пытаясь шутить. — Давай-ка мы с тобой, как в древние времена, пройдемся чисто по железу, без всякого софта и соплей, как говорится.
— Ты что, вчера выпил лишнего? — стал принюхиваться к его дыханию Артамонов. — А то вся эта твоя показная страсть к безалкогольным коктейлям…
— Насколько ты помнишь, он уже год ничего в рот не брал, — сказал я, как Марфа-заступница. — Не лезет.
— Он вообще не пьет, — подтвердила Настя.
— Ну, и..? — стал спешно подтягивать его на продолжение Артамонов.
Тут Владимир Сергеевич распахнул свой халат и поднялся во весь рост на кровати. Мы стояли рядом — наши головы сровнялись с его головою.
Я не видел Владимира Сергеевича несколько дней и тоже был немало удивлен, когда вместо него увидел нытлого парня, который, как сын, в миниатюре повторял кандидата Макарова. Следуя Артамонову, я тоже старался держаться спокойнее. Это и спасло ситуацию.
— А теперь я поясню, — сказал Владимир Сергеевич и вкратце поведал суть его тасканий с Бурятом. — Понимаете, — обратился аксакал ко всем нам, — мы с ним решили помолодеть. И вроде все получилось. У меня. У него — нет. Он сошел с лыжни — печень подвела. Но времени после всего этого остается не столько же, понимаешь? Его количество зависит от того, в какую сторону ты живешь. Бурят был прав: в каком бы направлении ты ни двигался — во Вселенную или вовнутрь себя, — ты все равно движешься по одному вектору, потому что Бог есмь. Но в обратную сторону, как теперь выясняется, путь гораздо короче и быстрее!
— И что это значит? — спросил Артамонов.
— А то, что мне остается не так уж и много, — сказал Владимир Сергеевич.
— А сколько именно? — практично спросил Артамонов. Ему, как привлекшему Макарона к выборам, необходимо было знать, хватит ли времени добить затею.
— Я не могу подсчитать, — развел руками Макарон. — Моя личность сжимается сама по себе.
— Давай не паясничать, — попросил его Артамонов.
— Давайте, — присел на край кровати Макарон. — Это случилось больше года назад. Вот и прикинь.
— Послушай, — заволновался вдруг Артамонов. — Давай мы сейчас не будем об этом. Сейчас надо решить только одно — как поступить на предвыборном уровне.
— А что тут решать, — сказал я. — Понятно, что на люди ему уже нельзя.
— Я принимаю решение сняться с гонки, — сказал Владимир Сергеевич.
— Нельзя! Ни в коем случае! Столько ввалено сил! — Артамонов даже и не хотел мыслить об этом варианте. — На тебя, уважаемый Макарон, поставило больше чем полстраны! Получится, что мы подведем людей. Причем не команду, а на самом деле — россиян! Ты посмотри рейтинги, они реальны — за тебя весь народ! Ведь мы не сами по себе и даже не в команде, мы уже теперь — в России!
— Моя личная жизнь — это мое дело! — топнул ногой Владимир Сергеевич. Это интимный вопрос!
— Выборы, к сожалению, не наше личное дело! — искал аргументы и факты Артамонов. — Люди вложились! Вложилась страна! Они поставили на тебя, если страна проигрывает, ей смерть! Если другие придут к власти, они изведут все, что осталось на этой карте! — Артамонов в сердцах сорвал со стены покрытую целлофаном карту Евразии. — И не посмотрят ни на меня! Ни на Дебору! Ни на Настю! Ни на Дастина! Ни на всех остальных!
— Но что же делать в принципе? — едва не всплакнул Владимир Сергеевич.
— Надо затаиться и временно исчезнуть из поля зрения, — придумал Артамонов. — До выборов больше не показываться на людях. Я организую. А твое положение я попробую еще раз прокачать с врачами.
— Прокачай лучше со мной, и я тебе все скажу сам, — тормознул его гиппократов порыв Макарон. — Это неотвратимо.
— Что неотвратимо?
— Процесс не остановить.
— Но он не так уж и плох, этот твой процесс! — сказал Артамонов. — И до тебя люди и усыхали, и напрочь лишались тела. Сколько старцев было! И святых, и каких хочешь! Голова-то твоя работает! А это главное! Вспомни профессора Доуэля!
Настя слушала все это и, сложив на груди руки, едва сдерживала рыдания. Слезы текли потоком, но от судорожных всхлипов они даже не успевали касаться лица — из глаз падали прямо на пол. Ей не хватало сил удерживать себя хотя бы в каких-нибудь рамках.
— Надо очистить коридоры! — дал мне команду Артамонов. — Прикажи охране! Скажи, что Владимиру Сергеевичу нездоровится, и он не может больше выносить остроту момента. Чтобы не уплыть в стрессы бездонные, — продолжал далее Артамонов, — мы отъезжаем в нашу загородную резиденцию. В Миколино. Шарлотта Марковна там уже все подготовила! На ферму милосердия! Или, как там, — благолепия? Как правильно? — спросил Артамонов у меня уже на лету.
— И милосердия, и долголетия, и красоты — все вместе — сказал я.
— И пусть мне туда привезут собаку, — попросил Владимир Сергеевич. — Я соскучился по Беку.
Коридоры гостиницы «Россия» были очищены. Всех случайных прохожих, зевак, стаффов и проплативших за полгода вперед жильцов служба безопасности оттерла к западному подъезду, а носилки с Макароном, покрытые белой простыней, были спешно вкачены в машину «скорой помощи», поданную к восточному. Белую «скорую», как черные мухи, облепили тачки с мигалками. Кортеж без всяких визгов направился в Миколино.
На огромном земельном участке вовсю возводилась задуманная Пересветом ферма красоты, милосердия и долголетия. Наряду с фундаментами домиков для будущей клиентуры имелось уже совсем почти выстроенное местечко — домик для гостей. Там планировалось укладывать спать веселых товарищей, которые в перспективе должны будут приезжать на капустники к своим стареющим учителям.
Настя поселилась с Владимиром Сергеевичем в деревянном бунгало. К вечеру туда доставили Бека. Собака не нашла в хозяине никаких изменений запросто кинулась на грудь Макарону и своей страшной массой свалила его на землю. Не рассчитал Бек. Он не ожидал, что хозяин, обыкновенно выдерживающий подобные собачьи нежности и припадки, теперь вдруг надломится и упадет. Но все закончилось благополучно — Бек вылизал лицо хозяина, и шалость была ему прощена.
— Бек, милый, родной, дорогой! — ластился к нему Макарон.
На свете сегодня было два существа, которые оставались любимыми и преданными Владимиру Сергеевичу до конца — Настя и Бек. Если брать по большому счету. На уровне белка.
Когда все рассредоточились по спальным точкам, Бек для ночлега выбрал место на пороге бунгало, где уединились Настя с Макароном.
Настя сегодня как-то особенно волновалась перед сном. Готовилась, долго купалась в ванне с душистыми ароматами трав. В полночь она пробралась к Владимиру Сергеевичу в кровать и приникла — нежно и тепло, чтобы, как она задумала, ласками вернуть его на землю, в мужественное и твердое существование, о котором они мечтали, когда сходились. Он был не против и даже очень старался, только смущался, и от смущения у него как-то все смазывалось, сразу куда-то все исчезало. От стыда он бросился к компьютеру, распаролил дневник и начал по электронной почте гнать куда-то гигабайты писем. Потом пустился в объяснения. Настя успокаивала его, и это его еще больше раздражало. Усугубило ситуацию то, что он вспомнил момент из своей жизни. Как в отрочестве его откупорила девица, будучи старше на три года ей был 21 год, а ему, соответственно, 18. Она его подловила. Тогда-то у него все и случилось впервые. Она — этот рыжий UP! — была тощей и гибкой. Они уединились на каком-то чердаке и, когда она уселась сверху, а ему велела гладить ее повсюду, он попросил ее включить свет, чтобы рассмотреть детали. Для этого ей требовалось изловчиться, нащупать в темноте над головой лампочку Ильича, и ввернуть ее поглубже в патрон. Она долго крутилась на нем, ища лампочку, и все на этом и закончилось. Ему стало не до чувств и до не ощущений, он просто не хотел уже ничего видеть. А ей как раз наоборот хотелось результата. Свет загорелся. В первый раз в жизни Макарон видел воочию женское тело. Его только одно смущало — рыжие волосы там, куда рывками устремлялся его взгляд. Ему стало противно. На следующую ночь девица снова влезла на чердак и стала затаскивать подростка Макарова на себя. Он был до того обескуражен случившимся вчера, что ударил ее головой в подбородок, как парня. У нее пошла кровь, и она назавтра рассказала всем на улице о том, что произошло. Наутро Макарон уехал поступать в военно-медицинское училище.