Продолжает без спросу надевать мои вещи, я этого не терплю, но замечания, никакие просьбы не действуют. Если не поймана с поличным, каждый раз отказывается, говорит, что не надевала, что я всё придумываю.
Утомляли бесконечные телефонные звонки. Иногда не хватало сил и нервов отвечать, что её нет, объяснять, что будет тогда-то. Мне звонит довольно много народу, но тут — не успеваешь поворачиваться. Приходилось иногда выключать телефон. Но как она была недовольна!
Раздражала меня её необязательность, попросишь что-то сделать, никогда не откажет. Но ничего и не сделает. Забывает. Потом извиняется, мило улыбнётся, и так без конца.
Мать присылает ей пятьдесят рублей:
— Вот, вы платили за курсы, возьмите.
Говорю:
— Оставь себе, у тебя нет туфель, купи.
— Нет, нет, мне неудобно.
— Очень удобно, бери.
— Спасибо, спасибо.
Туфель не покупает. Спрашиваю:
— Леночка, почему ты до сих пор не купила себе туфли?
— Я истратила деньги.
— На что же?
— Было рождение у одной девочки, надо было купить подарок.
— Подарок? За пятьдесят рублей? Мама тебе присылает из последних денег…
— Но это же вы дали деньги. А потом, совсем не на подарок. Просто мы зашли в кафе.
— С кем зашли в кафе?
— Целой кампанией с наших курсов.
— И ты должна была за всех платить? Почему?
— Ни у кого не было денег, не могла же я не заплатить, когда у меня полная сумка.
Беру своё замшевое пальто, обнаруживаю, что пуговица вырвана с мясом.
— Лена, ты опять надевала пальто, я же просила тебя этого не делать.
— Что вы всё выдумываете?
— Ну, как же?! Видишь, пуговица вырвана. Могла бы хоть пришить, дай мне её сюда.
— Я её потеряла.
— Знаешь, что? Всё это мне не нравится.
— Я не знала, что вы такая мелочная, не волнуйтесь, я видела в комиссионном точно такое пальто.
— И что же из этого, что ты видела? Собираешься мне его купить?
— Не иронизируйте. Просто я возьму его примерить, отрежу бритвой пуговицу и вам пришью.
— С ума сошла! Я запрещаю тебе это делать.
— Но за одну эту несчастную пуговицу вы сто лет будете меня попрекать.
— Не буду.
Все эти её проделки становились нестерпимы. Тут ещё случай. Обычная моя привычка, придя домой, почистить обувь, вытереть подошвы влажной тряпочкой, и только после этого спрятать. Вдруг замечаю, сапоги мои стоят в шкафу грязные. Думаю, неужели я забыла их почистить? Не может быть. Один раз, другой, странно… Спрашиваю Леночку:
— Леночка, ты надевала мои сапоги?
Насмешливо на меня глядит:
— Вы что же думаете, я буду носить ваш сороковой номер, когда у меня тридцать седьмой?
Логика несомненная, всёе же не представляю, как я могла поставить в шкаф нечищеные сапоги, да и замызгать их так не могла бы. Через несколько дней собираюсь надеть сапоги, вставляю ногу — не влезает, что-то мешает. Опускаю руку и вынимаю комок ваты, запихнутый в носок, чтобы можно было носить. Всё ясно. Вызываю Леночку, показываю и говорю:
— Как же тебе не стыдно? И ты ещё смела издеваться надо мной, что у меня сороковой размер, что я всё путаю, всё забываю… Знаешь что, придётся написать родителям.
Стоит, руки по швам, побледнела:
— Умоляю вас, не пишите. Я больше не буду надевать ваши вещи. И вообще ничего не буду. Даю вам слово. Пожалуйста, не пишите.
Конечно, я не написала. Возвращаюсь вечером, она дома, очень тихая. Подходит ко мне:
— Вы знаете, нам дали задание на курсах, написать осенний городской этюд. Я совершенно не представляю, что мне писать. Только вы можете посоветовать. Ну, пожалуйста, придумайте что-нибудь.
Понимает, негодяйка, чем меня купить.
— Что бы вы посоветовали?
Начинаю придумывать…
— Пусть это будет вечер, высокие дома, свет из окон, листья летят. Рядом стройка, башенный кран. Молодая пара.
— Очень, очень хорошо. Всё вижу. Так и напишу. Спасибо, спасибо.
Потом рассказывает:
— Все сделала как вы сказали, так здорово получилось. Педагог меня похвалил и поставил пятёрку. И всё — вы!
Похвалу она выдавала мне щедро, и многим говорила, какая я хорошая, как она мне благодарна, какой я для неё авторитет, как она меня боится и ценит. Но могла смело сказать и другие вещи: «Конечно, у нас в доме всё не так, как у Танечки. Мои родители живут очень скромно. Я ничего такого у себя дома не видела. У Танечки все по-другому, мне здесь очень сложно». Она понимала, что это будет приятно слышать людям, которых, может быть, немного и раздражал стиль моей жизни, и то, что я лучше обеспечена, больше могу себе позволить. Она умела улавливать нюансы людских настроений. У одной моей приятельницы не сложилась личная жизнь, Леночка узнала от меня об этом. И рассказывает ей, как страдает от того, что её бросил человек, которого она любила. Выдумывает историю, потом всё это забывает, путает.
Зачем ей надо всё придумывать? То вдруг расскажет кому-нибудь, что сирота и воспитали её чужие люди. Конечно, все смеются, говорят:
— Ну и фантазёрка. Что за странная девочка, всё время живёт в каком-то нереальном мире.
Она часто пыталась подстраиваться к состоянию человека и в этом была совершенная артистка. Одной моей знакомой, у которой больная печень, рассказала, что у неё самой цирроз и она обречена.
Я спрашиваю её:
— Леночка, зачем ты на себя наговариваешь? Для чего ты придумала, что смертельно больна?
Уставилась на меня, глаза синие, огромные, ресницами хлоп-хлоп, ни слова.
— Ну почему, почему ты все выдумываешь? Зачем это тебе надо?
— Это не мне надо, это ей надо. Ей же приятно.
— Что приятно?
— Человеку приятно узнать, что не только он один болен, но и другому тоже плохо. Если я посочувствую, этого мало. Важно, что я тоже в таком же тяжёлом положении.
— Ах, — говорю, — какой странный ты человек.
— Совсем не странный.
Иногда казалось, что она искренне привязана ко мне, но всегда удивляло, что нет у неё привязанности к своему родному дому, что совсем не скучает она о матери. Звонит только, когда нужны деньги. Предъявляет требования:
— Не могу же я всё время одолжаться у Танечки!
Меня она называет только так. Я много раз ей говорила:
— Не люблю фамильярности. Зови меня, пожалуйста, как все — Татьяна Павловна. Какая я тебе Танечка?
— Не могу я называть вас по-другому. Вы ведь такая молодая.
Это я-то, молодая.
Весной заканчивает она свои курсы. А у меня опять длительная командировка. Боюсь её оставлять. Думаю, как она будет себя вести, такие ответственные для неё дни. Должна будет готовиться, сдавать экзамены, надо было бы за ней последить. Совесть меня мучает, что нет для неё времени. Работа. Прошу её:
— Леночка, не осрами меня. Всё твоё пребывание здесь станет полной бессмыслицей. Мне так важно, чтобы ты поступила в институт. Может, на это время маму вызвать?
— Нет, нет, ни в коем случае, я маму знаю. Если хотите, чтобы я провалилась, то вызывайте. Поверьте мне, я вас не подведу.
Ну что же, я в её возрасте была совершенно самостоятельна, работала, училась, сама распоряжалась своей судьбой. Никто меня не опекал, никто никуда не устраивал. Правда, всё было другим. Время изменилось, а с ним понятия и возможности. Хотя и сейчас я вижу десятки молоденьких девушек, моих учениц, которые приезжают в Москву тоже одни, приезжают из деревень, из рабочих посёлков, прекрасно поступают в институты, живут в общежитиях, учатся и работают.
Хорошо, надо предоставить ей самостоятельность, раз она этого хочет. Уезжаю и прошу присылать мне телеграммы после каждого экзамена.
Телеграмма приходит только одна: «Русский устный пять сочинение четыре история четыре живопись пять графика пять композиция пять поступила целую я».
Показываю своим, хвастаюсь. Все удивляются, поздравляют меня.
— Действительно, наверное, вы правы, талантлива.
Думаю, надежды мои оправдались. С этим чувством возвращаюсь домой. Встречает меня Леночка.
— Какая же ты у меня умница! Но почему такая невесёлая?
— Всё хорошо. Только очень рано надо вставать.
Институт её действительно далеко, с двумя пересадками, полтора часа в одну сторону.