Эдуард. И что ты хочешь этим сказать?
Радист. Ты не потерял ни матери, ни отца, ни сестренки. Ты молчи! Ты не видел этого собственными глазами — они просто дьяволы! Просто дьяволы…
Входит ефрейтор.
Капитан. Что там?
Ефрейтор. Вылетаем…
Капитан. Когда?
Ефрейтор. В восемь пятьдесят.
Капитан. Спасибо. (Встает и не спеша выбивает трубку.) Все слышали?
Пауза.
Другой. Он сказал — в восемь пятьдесят?
Лейтенант. Тогда мы еще вполне успеем. Твой ход.
Другой. Третий раз за неделю!
Лейтенант. Играй давай!
Другой. Вчера мне приснился жуткий сон… Скворечня наша загорелась, мы начали выскакивать — один, два, три, четыре, пять; мне уже и раньше это снилось: как будто парашют целую вечность не может приземлиться, а потом, в конце концов, я вдруг опускаюсь в своем городе — каждый раз; а город, как в воскресенье, — такой, знаешь, немного пустынный, скучный, чужой, как будто ты вернулся в него через много столетий; знакомые улицы, площади — все вдруг превратилось в какой-то луг, на нем пасутся козы, но кафе открыто со всех сторон, как руина; там сидят твои друзья, читают газеты, а на мраморном столике — мох, сплошной мох, и никто тебя не знает, нет никаких общих воспоминаний, общего языка — ничего… Жуткий сон!
Лейтенант. Ходи.
Капитан (надевает куртку). Бенджамин!
Бенджамин. Да, капитан?
Капитан. Ты не против, если мы будем называть тебя просто Бенджамин? Ты из нас самый молодой, Бенджамин… Можешь не вставать.
Бенджамин. Я не моложе многих других.
Капитан. Ты быстро привыкнешь, вот увидишь.
Бенджамин. К чему?
Капитан. Здесь такие же будни, как и всюду. Вот наш лейтенант — когда нет девочек, сидит все время за шахматами и все время проигрывает. Томас — это вон тот, за ним — рисует дом, который после войны получит каждый рабочий. Устраиваемся как можем… Ты в первый раз сегодня вылетаешь?
Бенджамин. Да.
Капитан. Я это все говорю не в утешение тебе — про будни. Человек привыкает ко всему. Я здесь старше всех, уже можно сказать — старик, потому что я здесь пятый год. До войны я участвовал в деле своего отца — мы торговали шерстью. Тоже было чертовски нудное занятие.
Бенджамин. Я не боюсь.
Капитан. Не боишься?
Бенджамин. Вам, конечно, смешно…
Капитан. И это ты со временем поймешь, Бенджамин, — есть вещи, о которых мы никогда не говорим. Табу! Боится человек или не боится — кто об этом спрашивает?
Бенджамин. Я не хотел сказать, что я храбрый. Я даже думаю, что я вовсе не храбрый. Но я и не боюсь. Я себя вообще еще не знаю.
Капитан. Послушай, сколько тебе лет?
Бенджамин. Двадцать. То есть двадцать с половиной.
Капитан. Напиши своей девушке, что капитан передает ей привет. В двадцать лет мы тоже не скучали…
Бенджамин. Я не пишу никакой девушке.
Капитан. Почему?
Бенджамин. Потому что у меня никакой нет.
Капитан. Тоже мне мужчина!
Бенджамин. После школы сразу началась война…
Капитан. Я смотрел, как ты писал — целых два часа, Бенджамин, так пишут только девушке — очень хорошей и очень славной девушке.
Бенджамин. Я писал не письмо.
Капитан. Постой-постой, уж не поэт ли ты?
Бенджамин. Я хотел бы им стать, капитан, если война не сожрет нас.
Капитана зовут из-за сцены.
Капитан. Иду, иду! (Уходит.)
Лейтенант. Я не сдамся.
Другой. Так мы не успеем. Все равно ты проиграл.
Лейтенант. А это мы еще посмотрим.
Другой. Тебе уже ничто не поможет.
Лейтенант. Давай оставим все как есть, а завтра доиграем. Ход мой.
Надевают куртки.
Радист. А все остальное — все, что было? Я тоже не хотел этому верить, приятель, — это намного удобнее, я знаю! Я тоже не хотел этому верить: люди, подвешенные за челюсть на крюк, детские башмачки с отрубленными ногами…
Эдуард. Перестань!
Радист. Я тоже не хотел этому верить. И все-таки это было, приятель, было: тысячи, сотни тысяч — задушенных газом, как саранча, обуглившихся, уничтоженных…
Эдуард. Перестань, слышишь?
Радист. Мир не прекрасен.
Эдуард. А ты думаешь, мы сегодня ночью сделаем его лучше?
Радист. А что нам делать? Я тебя спрашиваю. Дать себя перебить?
Эдуард. Наши бомбы не сделают его лучше — и нас тоже.
Радист. Так попытайся сделать это своей музыкой! Попытайся…
Эдуард. Я пытаюсь думать, вот и все!
Радист. Мы не можем иначе!
Эдуард. Возможно. В этом-то и вся чертовщина…