Бенджамин. Мы могли бы любить друг друга… Я еще не любил ни одной девушки.
Мария. Никогда?
Бенджамин. О, видел я их много и ужасно радовался, когда некоторые из них садились в тот же трамвай или останавливались перед той же витриной — может быть, из-за меня. Нет, видел я их много! И я часто ходил гулять, вот как сейчас: я очень любил весну, — но всегда один. Так много видишь, когда бродишь один, так много слышишь…
Мария. Да-да…
Бенджамин. Родники…
Мария. Да-да…
Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… Я часто садился — вот как сейчас — и курил трубку, как взрослый, и о чем только не думал… А еще когда лежишь на спине, положив руки за голову, и в небе плывут облака… Я иногда уходил далеко-далеко, наугад, по полям, куда глаза глядят… А весной бредешь по лесу, между стволами сплошное небо, синева, ветер, — с вами такое бывает?
Мария. Что?
Бенджамин. И все полно какого-то ожидания… особенно весной…
Мария. Да, это мне знакомо.
Бенджамин. Я еще ни разу не сидел с девушкой, вот как сейчас. После школы сразу началась война, я стал летчиком… (Разглядывает свою каменную находку.) По-моему, мы могли бы полюбить друг друга.
Появляется Герберт, солдат и учитель с завязанными глазами.
Герберт. Вот здесь.
Солдат. Особо опасный?
Герберт. Стрелять в грудь.
Солдат. Обыкновенный предатель…
Герберт. Огонь по команде.
Солдат уходит.
И запомните одно…
Учитель. Что меня сейчас расстреляют. Я знаю.
Герберт. Запомните одно: если вы закричите, никто вас не услышит.
Учитель. Я не закричу.
Герберт. Если вы сохраните поразительную выдержку, все равно никто мне не помешает, потому что никто ничего не увидит.
Учитель. Стреляйте!
Герберт. Стрелять будут только по моему приказу.
Учитель. Чего вы еще хотите? Я все подписал с завязанными глазами. Чего вы еще хотите?
Герберт. Чтобы вы узнали, что вы подписывали с завязанными глазами, — только и всего.
Учитель. Я не хочу этого знать.
Герберт. Хотите вы или не хотите.
Учитель. Стреляйте!
Герберт. Господин учитель!
Учитель (поворачивает голову). Кто со мной говорит?
Герберт. Поймите одно: вы стоите здесь не на знаменитой картине, которую показывают ученикам, и за вами не золотой фон, а яма — без надежды, что кто-нибудь вас увидит.
Учитель. Кто со мной говорит?
Герберт. Поймите одно: ваша смерть… никто о ней не узнает, никто не изобразит ее на холсте, никто не будет восхищаться ею в галерее. Вы умираете не по законам прекрасного — передний план, центр, фон, освещение…
Учитель. Зачем все это?
Герберт. Зачем?
Учитель. Да, в эту минуту — зачем?
Герберт. Поймите одно: в ту же самую минуту, когда вас расстреляют, крестьяне будут разбрасывать навоз на полях, птицы будут петь, солдаты будут есть из своих котелков и сквернословить, государственные деятели буду выступать по радио, я закурю сигарету, а другой будет сидеть на солнце и ловить рыбу, девушки будут танцевать, или вязать, или мыть посуду, бабочки будут порхать по лугам, поезд будет продолжать свой путь без малейшего толчка, а кто-то будет сидеть на концерте и бурно аплодировать. Ваша смерть, господин учитель, — это уже решенная мелочь: ее вообще не заметят на холсте жизни…
Учитель. Откуда вы меня знаете?
Герберт. По школе, господин учитель.
Учитель. Кто вы такой?
Герберт. Вы могли бы узнать меня. У вас было достаточно времени. Но я знаю, человек-то для вас как раз ничего не значит. У вас это называется гуманизмом…
Учитель. Ради Бога, кто вы?
Герберт. Ваш ученик. (Подходит к нему.) Я сниму у вас повязку с глаз, чтобы вы смогли убедиться, кто я такой. (Срывает повязку.)
Учитель. Герберт?!
Герберт. Не сомневайтесь ни секунды в том, что вас расстреляют.
Учитель. Герберт, это ты?
Герберт. Я покажу вам то, чего вы нам никогда не показывали: реальность, пустоту, ничто…
Учитель. Я тебя не понимаю.
Герберт. Потому вы здесь и стоите.
Учитель. Почему?
Герберт. Ваша казнь будет абсолютной. Мы расстреляем не только вас, но и ваши слова, ваши мысли — все, что вы называете величием духа, — ваши мечтания, ваши цели, ваши взгляды, которые, как вы видите, оказались ложью… (Поворачивается к солдатам.) Зарядить ружья! (Снова учителю.) Если бы все, чему вы нас учили, — весь этот гуманизм и так далее, — если бы все это было правдой, разве могло бы случиться, чтобы ваш лучший ученик стоял вот так перед вами и велел расстрелять вас, своего учителя, как пойманного зверя?
Учитель. Возможно, я и сам не знал, насколько было верно все то, чему я учил людей всю жизнь; сам не до конца верил в то, что говорил…