12 мая 1720 года Санкт Петербург, Летняя Резиденция Петра l
Чадит свечка, стол заваленный бумагами пожилой, уставший человек, крупные мозолистые руки, темные глаза на выкате, тёмные волосы. Государь всея Руси. Первый император. Первый реформатор. Могущественный, жестокий, вспыльчивый, нетерпеливый. Петр Алексеевич Романов?.. Или Густав Малер, немецкий рабочий, семьянин, трудяга и просто хороший парень?.. Ведь здесь, в России он прожил больше чем в своей прежней жизни. 40 лет. Но воспоминания все равно периодически подступали к горлу: жена Марта, полненькая, беззаботная птичка Марта, карапуз Густав Младший. Его так и называли в семье, Густав Младший, не давая никаких милых домашних прозвищ. Мужчина потер лицо руками, словно пытаясь стереть нахлынувшее прошлое. Вспомнилась другая Марта, последняя любовь, внешне очень напоминавшая потерянную во временной петле жену. Предательница. Все они предательницы. Все хотят сладкой беззаботной жизни, развлечений, и что-то отложить на потом... Потом, это когда его, благодетеля, черти уволокут в ад. Именно так пророчила и несчастная Евдокия, и раскрытая во лжи и обмане Анна. И что им не так было???
В начале своего пути, когда только он ощутил и осознал себя в новом теле, тридцатилетний мужчина, в теле десятилетнего ребенка было все безразлично, почему-то быстро и четко пришло осознание что это не он, не его тело, не его страна, и даже не его время. Было безразлично, потому что что и чем он жил, чем дорожил и к чему стремился внезапно оборвал промышленный пресс в несколько тонн весом. Оборвал жизнь. Ту жизнь. А другая ему была не нужна. Потом надо было выжить. Просто выжить, почему-то очень не хотелось умирать, почему-то очень дорога стала ему сразу эта черноволосая женщина с одутловатым лицом, и черными глазами на выкате Наталья Нарышкина. Мама. Мама, которой у Густава никогда не было, и первый порыв к жизни был именно ради нее. Как он понял очень быстро если его не будет, её, эту любящую его женщину, маму, матушку как здесь говорили, просто убьют. Безжалостно и жестоко. И он решил бороться, бороться за жизнь для неё и для себя... Потом появился Алексашка, потешные полки, Лефорт. Потом пришло осознание собственной значимости и власти. А потом пришла она, Анна. Его первая любовь в этом мире.
В немецкую слободу Густав стремился, как только узнал о её существовании, ностальгия по соотечественникам, по привычному укладу жизни давала себя знать все сильнее. Да они его использовали, эти хитрые немецкие горожане, да и черт с ними, зато его душа отдыхала, и он набирался сил для новых свершений. Так хотелось успеть, так торопился внедрить что-то новое, порой насаждая силой, так как не было сил и терпения ждать, когда новшества укоренятся на неподвижном русском сознании. Густав искренне стал Петром, искренне полюбил этот народ, и эту страну, но где-то очень - очень глубоко в душе был Густав. Чуть-чуть.
Дверь даже не скрипнула, только сквознячком потянуло, и вот, пожалуйте, Александр Данилович собственной самодовольной персоной. Этот проныра и баловень судьбы умудрялся всегда быть в прекрасном расположении духа, имел очень хороший аппетит, причем не только к кулинарным шедеврам, и всегда знал где что плохо лежит.
Меньшиков примостился прямо на столе, аккуратно подвинув мешавшие фельдмаршальской упитанной заднице бумаги, и подобострастно заглянул в глаза государю. И как умудряется шельмец, жаль что хвоста нет, заискивающе вилять нечем, для полноты картины. Любопытно, чует кошка, чье мясо съела? Или как обычно уверен в своей фартовости?
- ну что, Алексашка, как тебе Холмогорская усадьба?
- Какая усадьба, Мин Херц? - Меньшиков невинно захлопал глазами, вот умеет же пройдоха затронуть слабые струны царской души, и ведь было время покупался великий государь.
- Усадьба, сердешный, усадьба в Холмогорах, наследники купца Лядовского, которые судились - рядились из-за наследства, да наследство как то в казну ушло... но не дошло видать наследство до казны, почему-то приписано было к твоим землям, друг мой... Наследнички в недоумении - проговаривая всё это, "сердце" Александра Даниловича потянулся за тростью, с которой был неразлучен, и с которой очень хорошо по видимому был знаком Меньшиков. Последний с удивительным для его возраста и комплекции проворством, тоже вероятно, выработанным опытом, быстро нырнул под массивный стол, на котором гордо восседал минуту назад. И уже из под стола донеслось
- Государь, Государь не губи, врут, врут люди! Сами, сами, черти всучили эту усадьбу, чтоб помог рассудить наследство!!!
- Ах! Да ты у нас третейский судья! - старательно шуровал палкой под столом, но видно хитрый главнокомандующий владел секретами магов и шаманов, и умел сжиматься до размеров полевой мыши - достать его никак не получалось. - Да ты у нас самый честный радетель за обиженных и гонимых!!!
- Да какие обиженные и обездоленные государь! Да это дармоеды и пьяницы и моты, государь, все наследство промотали по кабакам да в карты! Неучи неграмотные! Ты сам давеча указ подписывал, чтобы дескать забирать именье у тех, кто его в запустенье приводит! - быстро тараторил Меньшиков.
- Аааа! Шельма! - радостно завопил царь, почувствовав что палка всё таки достигла возжелаемой цели.
Из под стола послышался вой, переходящий в жалобный скулеж верной и вороватой правой руки. Петр сразу успокоился, вытер пот со лба, еще раз кинул подозрительный взгляд в сторону стола, не исключено, что этот хитрый паяц притворяется.
- Вылезай, вылезай щельма! Вылезай, не торону боле.
- Шонешно, Фольше и не фушно, ты фшо фелел... Фатрап!
- Алексашка, прекрати паясничать - Петр чуть улыбнулся, жалобные стенания Меньшикова не выдерживали никакой критики, но все равно смешно у него получается!
- не фылефу! - прошепелявил из под стола временно опальный главнокомандующий - ты опять драться будеф! И зубы мне выбьеф!
- Алексашка, ты или шепелявь, или нет, а то не правдоподобно как-то...
- А это, Мин Херц, правдоподобно??? - несчастный Александр Данилович Меншиков - Российский государственный деятель, фаворит и сподвижник Петра I, светлейший князь, вылез из под стола сияя лиловым фингалом, стремительно закрывавшем правый глаз светлейшего. Парика на нем небыло, коротко остриженные волосы стояли дыбом, напоминая пресловутые рожки лукавого. Быстро оценив обстановку, как безопасную для своей персоны, Меньшиков снова нырнул под стол, и появился оттуда бережно держа в руках светлый завитой парик присыпанный пудрой и пылью - Ну вот, вместо того, чтобы любящего тебя друга охаживать палкой. Лучше-бы дал тумаков своей прислуге, за что только барский хлеб жрут! Вот! - Меньшиков аккуратно потряс перед собой париком, как изобличающей ленивую прислугу уликой - посмотри! Посмотри только! Три! Три целковых! Корову голландскую купить можно!
- Корову говоришь? Три целковых говоришь? - голос государя стал снова зловеще ласковым, и несчастный фаворит, озираясь кинул взгляд на стол, и сошел с лица - А вот в этой бумаге - Петр ловко подхватил со стола, и потряс бумагой как давеча Меньшиков париком - В эээтой бууумаге, скааазано, что коровы голландские покупались по 4 с половиною целковых за голову... А ну стой мерзавец!
Последние слова государя полетели в спину фаворита, хитрый царедворец умудрился проскочить промеж длинных ног Петра, и теперь стремительно улепетывал куда подальше...
Кальяри, Италия 1720
К утесу вела узкая тропинка, между кустарником большими камнями она обрывалась на маленькой площадке, с которой прекрасно было видно море, и порт. Девушка заправила черную прядь под платок, и приставила ладонь ко лбу наподобе козырька, и продолжила всматриваться в даль моря. Трудно объяснить, да и некому тут объяснять, свои странные причуды, но Бенедатта всегда знала, когда придет тот корабль, и привезет её любимого. Морской ветер безжалостно трепал платок, стаскивал с плеч плащ из козьей шерсти, облеплял одеждой крепкий стан девушки. Бенедатта, сморгнула слезу от ветра, поморщилась, и снова стала вглядываться в даль моря...
У него четыре имени, разных, она зовет его Андреа. Он называет ее Мими - любимая, и не любит имя Бенедатта, когда он рядом кажется, что даже воздух вокруг горячий. Когда он смеется, в его глазах пляшут черти, а улыбка, у него улыбка искусителя рода человеческого... Он верит в Бога и Каббалу, но Бенедатта никогда не видела его в церкви, или проводившим тайные обряды. Он жесток с людьми, но собаки и лошади его любят. И женщины, сколько их было до нее, Бенедатта старалась не думать, но иногда у него в речи проскальзывали женские имена. Его кожа пахнет силой, и еще какой-то травой, тело покрыто шрамами, но каждого шрама ей хочется коснуться губами. О до безумства смелый - дважды выходил в круг на ножах. Стоит на краю утеса, и выходит в море в шторм. И он зовет ее Мими...