Он умолк, долил в рюмку коньяку.
— Собственно говоря, я не знаю, что предпочитают сегодняшние девушки.
Гурман, король психологов, ищущий пути к человеческому сердцу, он глядел на нас вопросительно своими ярко-голубыми прозрачными глазами, щеки у него пылали.
— Да здравствует молодость! — сказал он и поднял рюмку, ожидая, когда мы присоединимся к тосту.
Михал осторожно высвободил свою руку из его руки. Они с Кэтлин переглянулись и опустили глаза. Я повторила словно во сне:
— Да здравствует молодость! — Мы опорожнили рюмки.
Августовский день был долгим, и после осмотра коллекции Фредди мы вернулись к идее о морской прогулке. В такие вот пронизанные солнцем дни к вечеру море становилось недвижимым, и нужна была упрямая сноровка Михала, чтобы не дать парусам замереть. Кэтлин стащила с себя брюки и свитер и была теперь в том же черном трикотажном купальнике с глубоким вырезом на спине, в каком я ее увидела в тот день, когда они с Михалом впервые появились на пляже.
Она то и дело вскакивала, становилась на борт лодки и, подняв над головой руки и сложив ладони, как для возвышенной молитвы, вдруг, словно рыба, исчезала под водой, а потом через мгновенье появлялась снова, вся сверкающая, с мокрыми ресницами. Лодка вздрагивала от прыжков. Кэтлин плыла рядом, каштановые волосы облепляли лицо. Она улыбалась. Михал протягивал руку и втаскивал ее в лодку.
Михал, голый, в своих почти незаметных плавках, красотой своей превосходил богов, подобно тому как тело превосходит камень, а жизнь — легенду. Темный загар делал его более мужественным. На фоне прозрачной синевы неба, в золотистых потоках воздуха он и Кэтлин без всяких усилий и какой-либо позы танцевали танец молодости перед двумя нелепыми зрителями. Мы сидели с профессором без всякого дела у руля, словно две разряженные куклы. Профессор в своих отутюженных брюках и с кокетливым галстуком-бабочкой выглядел здесь куда более непристойно, чем Михал со своей откровенной наготой. Точно так же и я с накрашенными губами, в широкой юбке казалась нелепой рядом с мокрой, словно отлитой из бронзы, Кэтлин.
Профессор всего этого не замечал. Вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую серебряную фляжку и угощал всех мартелем. Ему хотелось подольше пребывать в том безмятежно-благостном состоянии, в каком он находился после ленча. Несмотря на наши увещевания, он то и дело прикладывался к фляге. Красные пятна на щеках подступали к глазам, нос заострился, глаза блестели. Паруса опали, мы застыли на месте, будто привороженные разлитым вокруг блеском.
Брэдли, не отрывая взгляда от Кэтлин и Михала, сидевших теперь в лодке спиной к солнцу, двух темных силуэтов, обрисованных лучами заката, снова заговорил. Как будто бы обращаясь ко мне, он в сущности разговаривал сам с собой.
— Странная, непонятная вещь эта молодость… — говорил он. — Можно бы подумать, что это один из законов развития природы, а она дар, талант… Одни не имеют его вовсе, вечно ноют и жалуются, другие погребли его под грудами пыльных книг или пачек с банкнотами, третьи торгуют им, выкрикивая лозунги, проклятия или гимны. Но, к счастью, встречаются и такие, как мы здесь в этой лодке… как вот те, — он показал на Кэтлин и Михала, — которые раздают свою молодость даром, не подозревая, какое это сокровище, и такие, как вы и я, — он галантно повернулся ко мне и, прикрыв глаза, смущенный своим признанием, добавил: — люди, которые остаются молодыми до самой смерти.
Обо мне он не знал ничего. Разумеется, он говорил о себе, о своем запоздалом чувстве. Наконец подул бриз и мы смогли пристать к берегу. Профессор не захотел остаться на ужин. Прощаясь с нами на пороге нашего дома, он положил одну руку на плечо Кэтлин, другую — на плечо Михала, опустил голову и прошептал:
— Боже, до чего они оба молоды…
И они с Кэтлин уехали, Кэтлин сидела за рулем, профессор высунулся в окно.
— Михал! — крикнул он вдогонку — Злой мальчик! Не забывай обо мне!