На то, чтобы просмотреть рукопись от начала до конца, Георгу потребовалась ровно неделя. Георг правил текст, Бергман сочинял музыку. Произведение называлось «Пирифлегетон для большого симфонического оркестра», и композитор объяснил, что Пирифлегетон — это огненная река, омывающая берега Тартара. В Тартар определяют нечестивцев — души праведников переселяются на Елисейские поля. Это Георг и так знал, и что берега Элизиума омывает Лета — тоже. Но только теперь он наконец понял, что имелось в виду под изречением: «Не Лета, а Пирифлегетон!» Георгу казалось, что музыка об огненной реке должна быть очень бурной, шумной, громовой. Тем большее недоумение вызывала тишина, царившая в доме круглые сутки. Бергман работал этажом выше, прямо над ним, но почти не подавал признаков жизни. Единственным звуком, который регулярно просачивался сверху, было слабое жужжание электрической точилки для карандашей. Работа над текстом продвигалась бойко, ошибок действительно оказалось немного, и правкой Георг занимался только по утрам, решив послеобеденные часы посвящать собственному творчеству. Какое необычайное везение, мысленно говорил Георг, возвращаясь после обеда в комнату и глядя из окна на пролив: Бергман сидит наверху и пишет музыку, Бруно хлопочет по дому и возится с садом, море светится всеми мыслимыми оттенками серого и голубого, на небесах каждый день разыгрывается новая грандиозная мистерия. Природа, тишина и сознание, что ему выпало трудиться рядом со знаменитым композитором, — все это приятно согревало душу. Бергман пишет музыку, а я пишу стихи, мысленно говорил Георг, садясь за письменный стол и ощущая, как им овладевает новое незнакомое чувство (культурное, говорил он себе). С ним он подходил к столу, но едва садился — впадал в ступор. Он хотел написать свое первое шотландское стихотворение, положить начало шотландскому циклу, но ни одного двустишия так до сих пор и не создал. Писал, например: «Облака бегут надо мною…» или: «Мхи каменисты, как скалы…», а дальше — ни с места. После многочисленных тщетных попыток породить вторую строчку Георг решился на хитрость. Он будет писать не про Шотландию, а про то, как ему не дается шотландская тема. Но не тут-то было: строчки «Пролив передо мною, Бумаги белой лист…» ничего, кроме стыда, у него не вызывали. Пришлось отказаться от хитроумного приема и переключиться на созерцание неба, ландшафтов и всего прочего. Георгу хотелось писать, но что-то мешало. Спустя некоторое время он понял причину. Дело не в выси шотландского неба. И не в эмсских воспоминаниях, которые, бывало, одолевали его в студенческие годы, не давая сосредоточиться за письменным столом. И не в этом, давящем на виски, «гебридском» одиночестве, которое после обеда становится особенно невыносимым. Дело совсем в другом. В жужжании электроточилки. Жужжащий звук был еле слышен, но назойлив, и раздражал, даже когда замолкал, поскольку было ясно, что молчание продлится недолго. К тому же Георг вообразил, что, как только смолкает электроточилка, слышится шорох карандаша. Звуки не прекращались ни на миг. Бергман или писал, или точил карандаш. Сокращение интервалов между жужжанием означало, что Бергман наращивает темп. Но чем большую скорость развивал Бергман, тем хуже повиновалась Георгу его правая рука. Большую часть времени он бесцельно просиживал за рабочим столом, глядя на пролив и прислушиваясь к доносящимся из кабинета Бергмана звукам. Когда становилось совсем скучно — заново пробегал глазами страницы, над которыми работал до обеда. Он сможет вручить композитору безупречно отредактированный текст, это точно. Но не сможет показать ни одного стихотворения. С каждым днем это становилось все очевиднее. Дважды пройдясь по всему тексту, Георг принялся составлять именной указатель, для чего мемуары пришлось прочесть в третий раз. Закончив указатель, он пришел к Бергману и сообщил, что работа сделана. «Прекрасно! — сказал Бергман. — Только вот проблема: как найти время для обсуждения?» Это Георга поразило. Их здесь, казалось бы, никто не беспокоит, а у Бергмана — проблемы со временем. «Я готов в любой момент!» — выпалил он, наверное, чересчур услужливо; в ответ Бергман заверил Георга, что как-нибудь и у него отыщется свободная минутка, непременно должна отыскаться. Еще бы, подумал Георг: ведь они видятся каждый день, вместе обедают и ужинают, по вечерам часто сидят у камина. Но время шло, а любые попытки напомнить Бергману, что надо бы обсудить правку, встречали все более заметное недовольство. Еще не хватало испортить из-за этого отношения, со страхом подумал Георг. Он был готов поверить в то, что со стороны Бергмана это, должно быть, любезность — обсуждать с ним рукопись. Тогда он прикусил язык и прекратил напоминания, тем более что вскоре Бергману и Бруно стало не до того: новая проблема потребовала напряжения всех сил. К «винной» проблеме, которая оставалась нерешенной, хотя Бергман каждый вечер благополучно выпивал, добавилась, как выразился композитор, проблема «рояльная». В доме не было рояля. Бергман полагал, что рояль у англичанина есть. Но рояля не оказалось. Не оказалось даже пианино. Беда нагрянула внезапно, в разгар обеда. Бросив взгляд в сторону Бруно, Бергман внезапно сказал: «Здесь нет рояля». — «Нет», — подтвердил Бруно. Он собирал со стола глубокие тарелки и готовился принести второе. Бруно ответил невозмутимым голосом, но Георг, который наблюдал за сбором тарелок, заметил, что у Бруно трясутся руки. Когда Бруно внес второе — шотландскую белую куропатку с тушеными овощами и картофелем, — Бергман заявил, что без рояля работать невозможно. «Никто не вправе требовать от него, чтобы он работал без рояля. А шотландцы требуют!» — сказал Бергман. Но ведь он сюда не баранов пасти, не лососевых ловить, не на волынке дудеть приехал! Было не очень понятно, что это — шутка или начало приступа гнева. Георг склонялся к тому, что шутка, но Бруно, видимо, решил иначе: заметно побледнев, он попытался успокоить Бергмана, говоря, что постарается уладить проблему с роялем. В принципе, сказал Бергман, рояль необходим уже сегодня. Вместо ответа Бруно молча скрылся на кухне. Когда он с каменным лицом вышел и внес на десерт «печенье из Роуи и Абердина», возникла новая проблема. Бергман заявил, что «абердинское» едят на завтрак, но никак не на десерт после ланча. Он хотел на десерт простеньких shortbreads. Но простенькие shortbreads — самые обыкновенные, ничем не примечательные — в этой стране, похоже, отсутствуют. «Что ж…» — скорбно сказал Бергман, отодвинул от себя печенье и с видом человека, смирившегося с неизбежным, молча покинул столовую. Бруно тоже вдруг исчез, и Георг остался в полном одиночестве. За неимением кофе, который Бруно почему-то не принес, Георг продолжал пить Figeac, налегая на «абердинское». Спустя некоторое время Бруно снова возник в столовой и наконец-то предложил кофе. Его голос был певуч, глаза туманились — было очевидно, что Бруно слегка подшофе. Видимо, он выпивал на кухне, потому и кофе подать забыл. До этой минуты Бруно вел себя образцово-показательно, и заподозрить его в слабости, пусть даже самой пустяковой, было невозможно. Бруно не тот человек, чтобы тайком выпивать на кухне. Скорее уж можно представить, как он бросается к гантелям, уединяясь на кухне. Георг предложил Бруно выпить еще вина. «Разве что самую малость, — откликнулся Бруно. — Надо срочно искать рояль». — «Наверное, это будет непросто», — посочувствовал Георг. «А я позвоню в Эдинбург», — возразил Бруно. Потом он замолчал, и Георг спросил, давно ли он у Бергмана. «Уже не первый год, — ответил Бруно. — До этого работал в Лондоне, до Лондона — вообще нигде не работал, а еще раньше, было дело, служил у Онассиса». «Шутит», — подумал Георг, но Бруно говорил серьезно и восторга по поводу прежней своей работы не обнаруживал. «Так вот откуда фотография в альбоме!» — догадался Георг. «Капри», — кивнул Бруно и прибавил, что бесконечные круизы очень изнурительны. От кораблей его тошнит, музыку он и то переносит легче. Онассис, наоборот, без кораблей жить не мог, а музыку переносил с большим трудом. В музыкальном плане, сказал Бруно, их союз с Марией был сплошной пыткой. Георгу было приятно, что Бруно говорит: «с Марией». Вскоре он и сам сказал: «Мария». И вот уже Мария Каллас словно превратилась в их давнюю общую подружку — Бруно, судя по всему, действительно был ее конфидентом. «Пыткой», — повторил Бруно. Для Онассиса. И для Марии. Поначалу Онассис был преисполнен благих намерений. Ходил в оперу, слушал пластинки, под конец твердо уверовал в свою оперную эрудицию. Как услышит по радио женский голос, исполняющий арию, так сразу вскрикивает: «Мария!» и делает погромче, и никто, конечно, не спорит — ни работники, ни клиенты, никто. Каждый поход в оперу был для него мукой мученической, но он был вынужден туда ходить, потому что ни один оперный театр не мог позволить себе таких банкетов, какие умел устраива